Путешествие на край ночи/Journey to the End of the Night
Journey to the End of the Night Here's how it started.
Путешествие на край ночи Посвящается Элизабет Крейг[1] Наша жизнь — в ночи без света Путешествие зимой.
Then we see that there's not a soul in the street, because of the heat; no cars, nothing.
В небесах, что тьмой одеты, Путь прочесть мы тщимся свой.
Journey to the End of the Night Here's how it started. Thrashings and misery, hard words and hard knocks. We marched a long time. That's what he said.
Путешествовать — полезно, это заставляет работать воображение. Все остальное — разочарование и усталость. Наше путешествие целиком выдумано. В этом его сила.
It's not a life ..." We're workers, they say. That short but animated discussion had tired me out. It was Arthur Ganate[3] that made me speak up.
Оно ведет от жизни к смерти. Люди, животные, города и вещи — все выдумано. Роман — это всего лишь вымышленная история. Так говорит Литре[3], а он никогда не ошибается.
In spite of everything. Too late!
И главное: то же самое может проделать любой. Достаточно закрыть глаза.
It's not a life ..."
Это по ту сторону жизни.
That's exactly how it happened. I fell right in. Not at all! It was Arthur Ganate[3] that made me speak up. Arthur was a friend from med school. So we meet on the Place Clichy. It was after breakfast. He wants to talk to me. I listen.
Началось это так. Я все помалкивал. Ни гугу. Это Артюр Ганат меня за язык потянул. Он тоже студент-медик, свой парень. Встречаемся мы, значит, на площади Клиши. Время — после завтрака. У него ко мне разговор. Ладно, слушаю.
"Not out here," he says. "Let's go in." We go in.
— Чего на улице-то стоять? Зайдем. Ну, зашли.
And there we were. "This terrace," he says, "is for jerks. Come on over there."
— Здесь на террасе только яйца варить, — заводится он. — Давай в кафе.
Then we see that there's not a soul in the street, because of the heat; no cars, nothing. Same when it's very cold, not a soul in the street;
Тут мы замечаем, что на улице ни души — такая жара; извозчиков и тех нет. В холода тоже никого не бывает; помню, все тот же Артюр сказал мне на этот счет:
I remember now, it was him who had said one time: "The people in Paris always look busy, when all they actually do is roam around from morning to night; it's obvious, because when the weather isn't right for walking around, when it's too cold or too hot, you don't see them anymore; they're all indoors, drinking their cafés crèmes or their beers.
— Вид у парижан всегда занятой, а на самом-то деле они просто гуляют с утра до ночи; недаром, когда не очень разгуляешься — слишком жарко или слишком холодно, — их опять совсем не видно: сидят себе по кафе да кофе с молоком или пиво потягивают.
And that's the truth.
Так-то оно.
The century of speed! they call it.
Вот говорят: век скорости.
Where?
Это где?
Great changes! they say.
Все болтают: большие перемены.
For instance?
В чем?
Nothing has changed.
По правде сказать, ничего не изменилось.
They go on admiring themselves, that's all.
Все по-прежнему любуются сами собой, и точка.
And that's not new either.
И это тоже не ново.
Even the words haven't changed much.
Изменились одни слова, да и те не очень: одно-другое, мелочь всякая.
Pleased at having proclaimed these useful truths, we sat looking at the ladies in the café.
Изрекли мы эти полезные истины и сидим, довольные собой, на дамочек в кафе пялимся.
After a while the conversation turned to President Poincaré,[4] who was due to inaugurate a puppy show that same morning, and that led to Le Temps[5] where I'd read about it.
Потом разговор переходит на президента Пуанкаре[4]: он в то утро как раз собирался быть на торжественном открытии выставки комнатных собачек; потом, слово за слово, перескакиваем на «Тан», где об этом написано.
Arthur Banate starts kidding me about Le Temps. "What a paper!" he says.
— «Тан» — вот это газета! — принимается меня заводить Артюр Ганат. — Нет такой другой, чтобы французскую нацию лучше защищала!
"When it comes to defending the French race, it hasn't its equal." And quick to show I'm well informed, I fire back: "The French race can do with some defending, seeing it doesn't exist."
— Очень это французской нации нужно! Да такой нации и нет, — отвечаю я, чтобы показать: сам, мол, подкован и все у меня тип-топ.
"Oh yes, it does!" he says. "And a fine race it is! the finest in the world, and anybody who says different is a yellow dog!" And he starts slanging me.
— Нет есть. В наилучшем виде есть. И нация что надо! — гнет он свое. — Лучшая нация в мире. И козел тот, кто от нее отрекается.
Naturally I stuck to my guns. "It's not true!
И давай на меня пасть разевать. Я, понятное дело, не сдаюсь.
What you call a race is nothing but a collection of riffraff like me, blearyeyed, flea-bitten, chilled to the bone. They came from the four corners of the earth, driven by hunger, plague, tumors, and the cold, and stopped here. They couldn't go any further because of the ocean. That's France, that's the French people."
— Свистишь! Нация, как ты выражаешься, — это всего-навсего огромное скопище подонков, вроде меня, гнилых, вшивых, промерзших, которых загнали сюда со всего света голод, чума, чирьи, холод. Дальше-то уже некуда — море. Вот что такое твоя Франция и французы.
"Bardamu," he says very gravely and a bit sadly. "Our forefathers were as good as we are, don't speak ill of them! ..."
— Бардамю, — возражает он важно и малость печально, — наши отцы были не хуже нас. Не смей о них так.
"You're right, Arthur, there you're right!
— Вот уж что верно, то верно, Артюр!
Hateful and spineless, raped and robbed, mangled and witless, they were as good as we are, you can say that again!
Конечно, не хуже — такие же злобные и раболепные, даром что их насиловали, грабили, кишки им выпускали. А главное — безмозглые.
We never change.
Так что не спорю.
Neither our socks nor our masters nor our opinions, or we're so slow about it that it's no use.
Ничего мы не меняем — ни носков, ни хозяев, ни убеждений, а уж если и поменяем, то слишком поздно.
We were born loyal, and that's what killed us!
Покорными родились, покорными и подохнем.
Soldiers free of charge, heroes for everyone else, talking monkeys, tortured words, we are the minions of King Misery.
Для всех мы бескорыстные солдаты, герои, а на деле говорящие обезьяны, болтливые плаксы, миньоны[5] короля Голода.
He's our lord and master!
Вот он нас и употребляет.
For nothing at all he'll choke you ... When we misbehave, he tightens his grip ... his fingers are around our neck, that makes it hard to talk, got to be careful if we want to eat ...
Чуть заартачился, как он прижмет… У него руки всегда нас за глотку держат: тут уж не поговоришь — гляди, чтобы глотать не помешал.
We never change.
Ни за грош ведь удавит.
It's not a life ..."
Разве это жизнь?
"There's love, Bardamu!"
— Но есть же любовь, Бардамю!
"Arthur," I tell him, "love is the infinite placed within the reach of poodles.
А я Ганату:
I have my dignity!"
— Артюр, любовь — это вечность, что заменяет пуделям тумбу, а у меня свое достоинство есть.
"You do, do you? You're an anarchist, that's what you are!"
— У тебя? Анархист ты, и все тут.
A wise guy, as you see, with only the most advanced opinions.
Хитрюга он со своими передовыми воззрениями — это же сразу видно.
"That's right, you windbag, I'm an anarchist. And to prove it, I've written a kind of prayer of social vengeance, it'll bowl you over. The Golden Wings! That's the title!"
— Верно, толстомясый, я — анархист. И вот доказательство: я тут сочинил кое-чего вроде молитвы, социальной молитвы мести. Сейчас ты мне скажешь, как она тебе. Называется «Золотые крыла».
And I recite:
И я декламирую:
"A God who counts minutes and pennies, a desperate sensual God, who grunts like a pig. A pig with golden wings, who falls and falls, always belly side up, ready for caresses, that's him, our master. Come, kiss me."
«Бог, что считает минуты и деньги, Бог, отчаявшийся, похотливый и хрюкающий, как боров, что валяется где попало брюхом кверху и всегда готов ластиться, — вот он, наш повелитель. Падем же друг другу в объятия».
"Your little piece doesn't hold water," he says. "I'm for the established order, and I'm not interested in politics. What's more, the day my country asks me to shed my blood, it'll find me ready, and no slacker."
— У твоего сочинения нет ничего общего с жизнью, я — за установленный порядок и не люблю политики. И в день, когда отечество позовет меня пролить кровь за него, я отдам ее и филонить не буду.
That's what he said.
Вот что он мне ответил.
It so happened that the war was creeping up on us without our knowing it, and something was wrong with my wits.
А тут, хоть мы ничего не замечали, к нам исподтишка подбиралась война, да и голова у меня пошла кругом.
That short but animated discussion had tired me out.
Спор у нас был короткий, но жаркий, и я притомился.