ЗАПАДНЯ /L'Assommoir
Эмиль Золя.
:fiMILB ZOLA.
ПРЕДИСЛОВИЕ.
:fiMILB ZOLA.
«Ругон-Маккары» должны составить около двадцати романов.
The Rougon-Macquart ' series will be composed of some twenty novels.
Общий план я разработал еще в 1869 году и следую ему неуклонно.
Ever since 1869, the general plan has been settled, and I follow it with extreme precision.
«Западня» появилась в установленный мною срок; я написал ее, как напишу и остальные тома, ни на волос не отклоняясь от намеченной линии.
The Assom- moir has come in its due place and season ; I have written it as I shall write the other volumes, without deviating for a second from my straight line.
В этом моя сила.
Therein hes my strength.
У меня есть цель, и я к ней иду.
I have a goal towards which I am advancing.
Когда «Западня» была напечатана в газете, на нее напали с неслыханной грубостью, ее поносили, обвиняли во всех смертных грехах.
When the Assommoir appeared in a newspaper, it was attacked with unexampled brutality, denounced, accused of every crime.
Стоит ли объяснять здесь, в нескольких словах, мой литературный замысел?
Is it really necessary to explain here in a few lines my intentions as a writer ?
Я хотел показать неизбежное вырождение рабочей семьи, живущей в отравленной среде наших предместий.
I have sought to picture the fatal downfall of a family of workpeople, in the pestilential atmosphere of our faubourgs.
Пьянство и безделье ведут к распаду семьи, к грязному распутству, к постепенному забвению всех человеческих чувств, а в конце концов — к позору и смерти.
After drunkenness and sloth come the loosening of family ties, filth engendered by pro- miscuity, progressive forgetfulness of all upright sentiments, and then, as finish, shame and death.
Это просто мораль, воплощенная в жизни.
The book is simply a lesson in morality.
«Западня», несомненно, самая нравственная из моих книг.
The Assommoir is certainly the most chaste of my works.
Мне уже не раз приходилось касаться куда более отталкивающих язв.
Often have I had to point to far more frightful sores.
Но всех ужаснул стиль этой книги: возмущение вызвал только язык.
The form which I have given to the book alone has shocked people.
Преступление мое состояло в том, что из профессионального интереса я собрал и отлил в тщательно продуманной форме язык народа.
Anger has been roused by mere words.
Итак, форма этой книги — вот в чем мое главное преступление!
My crime consists in having yielded to literary curiosity to gather the language of the people together and run it through a well-prepared mould.
Однако существуют же словари народного языка, который изучают лингвисты, наслаждаясь его сочностью, самобытностью и яркой образностью.
Ah ! the form, the style of the book, therein Hes its great crime 1 Yet slang dictionaries exist, men of letters study slang and enjoy its piquancy, its unexpectedness, and the force of its imagery.
Для пытливых исследователей это сущий клад.
It is a treat for burrowing gram- marians.
И все же никто не понял, что я задался целью проделать чисто филологическую работу, которую считаю чрезвычайно интересной и с исторической и с социальной точки зрения.
Nevertheless, no one has perceived that my wish was to produce a philological work, which I believe to be of keen historical and social interest.
Но я не собираюсь защищаться.
I do not seek to defend myself, however.
Мое произведение сделает это за меня.
My work will defend me.
Это произведение — сама правда, это первый роман о пароде, в котором нет лжи и от которого пахнет народом.
It is a work of truth, the first novel about the masses which does not lie and which has an odour of the masses.
Из него не следует, однако, заключать, что весь народ плох: ведь мои персонажи вовсе не плохие люди, они только невежественны, искалечены тяжким трудом и нищетой — средой, в которой живут.
And one must not conclude from what I have written that the masses are entirely bad; for my own characters are not bad, they are simply ignorant and spoilt by the surroundings of hard drudgery and misery amidst which they live.
Все дело в том, что мои романы следует сначала прочесть, понять и ясно представить себе их единство, а не выносить заранее нелепых и злостных суждений, какие распространяют обо мне и о моих книгах.
Only, it is necessary to read my novels, to understand them, to see them clearly as a whole, before pronouncing such grotesque, odious, preconceived judgments as those which circulate about my person and my works.
Если бы люди знали, как смеются мои друзья над чудовищными небылицами, которые рассказывают обо мне на потеху толпе!
Ah ! if it were only known how my friends laugh at the amazing legend which serves to amuse the multitude !
Если б они знали, что свирепый романист, страшный кровопийца на самом деле просто добропорядочный буржуа, человек науки и искусства, что он скромно живет в своем углу и его единственное желание — оставить такую широкую и правдивую картину жизни, какую он только в силах создать!
If it were only known that the blood-drinker, the ferocious novelist, is a quiet citizen, a man of study and of art, who lives discreetly in his Httle nook, and whose sole ambition is to leave behind him a work as broad and as lifelike as he can construct !
Я не опровергаю глупых басен, я работаю и полагаюсь на время и на справедливое суждение публики, которая в конце концов увидит мое истинное лицо, отбросив груду нелепейших выдумок.
But I contradict no tittle-tattle ; I work ; and I leave to time and public good faith the task of unearthing me from beneath all the nonsense and abuse that have been piled upon me.
Эмиль Золя Париж, 1 января 1877 года.
Paris.
ЗАПАДНЯ.
:fiMILB ZOLA.
I. Жервеза прождала Лантье до двух часов ночи.
Gervaise had waited for Lantier until two o'clock in the morning.
Озябнув в легкой кофточке у открытого окна, истомленная, вся в слезах, она бросилась ничком поперек кровати и забылась тревожным сном.
Then, all of a shiver from having remained in a thin, loose jacket amidst the fresh air at the window, she had fallen asleep, stretched across the bed, feverish, and her cheeks bathed in tears.
Вот уже неделю, выходя из «Двухголового теленка», где они обедали, Лантье сразу отсылал ее с детьми спать, а сам где-то шатался до поздней ночи, уверяя, будто бегает в поисках работы.
Every evening for a week past, on leaving the 'Two-Headed Calf,' where they took their meals, Lantier had sent her home to bed with the children, never reappearing himself till late at night, when he would assert that he had been in search of work.
Сегодня вечером, когда Жервеза подстерегала его у окна, ей показалось, что он вошел в танцевальный зал «Большая галерея», все десять окон которого ярко пылали, освещая, словно пожаром, темный людской поток, струившийся по внешним бульварам; а позади Лантье она заметила маленькую полировщицу Адель, обедавшую с ними в одном ресторане; она шла в пяти-шести шагах от Лантье, неловко свесив руки, как будто только сейчас держала его под руку, а теперь отпустила, чтобы не проходить вместе с ним под яркими фонарями у входа.
That evening, while watching for his retmn, she fancied she had seen him enter the Grand Balcony ' dancing-hall, whose ten blazing windows set the glare of a conflagration amidst the dark expanse of the outer Boulevards ; and, five or six paces behind him, she had caught sight of little Adele, a burnisher, who dined at their restaurant, and who now walked along with swinging hands, as if she had just quitted his arm, so that they might not pass together under the vivid light of the globes at the entrance.
Жервеза проснулась около пяти утра совсем разбитая, закоченевшая и горько разрыдалась. Лантье все еще не вернулся.
When Gervaise awoke, stiff and sore, at about five o'clock, she burst into sobs, for Lantier had not returned.
Впервые он не ночевал дома.
It was the first time that he had slept away from home.
Она села на краешек кровати, под обрывком полинялого ситцевого полога, свисавшего с планки, прикрепленной к потолку бечевкой. Затуманенными от слез глазами она медленно обвела убогую меблированную комнату: ореховый комод с дырой вместо ящика, три соломенных стула и маленький засаленный столик с забытым на нем щербатым кувшином.
Seated on the edge of the bed, under a strip of faded chintz, which hung from a rod secured to the ceiling by a piece of string, the young woman, with tear-blurred eyes, glanced slowly round the wretched lodging, with its walnut chest of drawers, one of which was lacking, its three rush-bottom chairs, and its little greasy table, on which stood a broken water -jug.
Для детей сюда вдвинули железную кровать, она загораживала комод и занимала две трети комнаты.
To these an iron bedstead had been added for the children, and it not only impeded access to the drawers, but filled two- thirds of the room.
Раскрытый сундук Жервезы и Лантье, засунутый в угол, выставлял напоказ свое пустое чрево; на дне его, под грязными сорочками и носками, валялась старая мужская шляпа. На стульях, стоявших вдоль стены, висели дырявая шаль и заляпанные грязью брюки — последние обноски, не соблазнившие даже старьевщика.
Then there was Gervaise's and Lantier's trunk, standing wide open in one corner, with a man's old hat buried at the bottom of it, beneath some dirty shirts and socks ; whilst, against the walls or over the articles of furni- ture, hung the last rags which second-hand clothes' dealers declined to buy — a shawl full of holes, and a pair of trousers begrimed with mud.
На камине между двумя непарными цинковыми подсвечниками лежала пачка нежно-розовых квитанций из ломбарда.
In the centre of the mantel-piece, between two odd zinc candlesticks, lay a bundle of pawn- tickets of a soft pink hue.
Жервеза и Лантье занимали лучшую комнату в доме: во втором этаже, окнами на бульвар.
And this was the best room of the hotel, the first-floor room overlooking the Boulevard.
Дети мирно спали рядом, на одной подушке.
However, the two children were still asleep, lying side by side, with their heads on the same pillow.
Восьмилетний Клод ровно дышал, раскинув руки, а четырехлетний Этьен улыбался во сне, обхватив ручонкой брата за шею.
Claude, who was eight years old, and whose little hands were thrown outside the coverlet, drew breath slowly and gently ; while Etienne, who was but four, smiled, with one arm round his brother's neck.
Когда заплаканные глаза матери остановились на детях, она снова разрыдалась, прижимая к губам платок, чтобы заглушить громкие всхлипывания.
As the mother's clouded gaze rested upon them, she broke into a fresh fit of sobbing, and pressed a handkerchief to her mouth, to stifle the faint cries that escaped her.
Затем она вскочила босиком, позабыв о свалившихся с ног стоптанных туфлях, села у окна и снова принялась ждать, не спуская глаз с уходящей вдаль улицы.
Then, barefooted, never thinking of her old shoes which had fallen on the floor, she went to lean over the window-bar again, resuming her wait of the night with eyes which ever searched the distant pavements.
Гостиница помещалась на бульваре Ля Шапель, налево от заставы Пуассоньер, в ветхом трехэтажном доме, до половины окрашенном в красно-бурый цвет, с прогнившими от дождя ставнями.
The hotel stood on the Boulevard de la Chapelle, to the left of the Barrire Poissonnire. It was a wretched three- floored building, painted red, of the shade of wine lees, to the second upper story, and with shutters all rotted by the rain.
Над фонарем с растрескавшимися стеклами, между двух окон, с трудом можно было прочитать надпись: «Гостиница Добро пожаловать, владелец Марсулье», выведенную большими желтыми буквами на облупившейся от сырости стене.
Between the two windows, over a lamp whose panes of glass were starred, one could manage to read the words, ' Hotel Boncceur, kept by Marsoullier,' painted in big yellow letters, pieces of which bad been carried away by the mouldering of the plaster.
Фонарь мешал Жервезе, и она вытягивала шею, прижимая платок к губам.
The lamp interfering with her view, Gervaise raised herself on tiptoe, still holding her handkerchief to her lips.
Она смотрела направо, в сторону бульвара Рошешуар, где перед бойней толпились мясники в окровавленных передниках; порой свежий ветер обдавал ее зловонием, тошнотворным запахом битой скотины.
She looked to the right, towards the Boulevard de Eochechouart, where groups of butchers, with blood-smeared aprons, hung about in front of the slaughter-houses, whence the fresh breeze occasionally wafted the strong odour of slaughtered beasts.
Она смотрела налево, вглядываясь в протянувшуюся длинной лентой улицу, которая доходила до ее дома и тут заканчивалась бесформенным белым зданием — недостроенной больницей Ларибуазьер.
She looked also to the left, her glance enfilading a long avenue, then resting almost in front of her on the white mass of the Lariboisiere Hospital, at that time being built.