The Ambassadors/Послы
The Ambassadors.
Послы
by Henry James.
Генри Джеймс
Часть 1 I.
New York Edition (1909).
Nothing is more easy than to state the subject of “The Ambassadors”, which first appeared in twelve numbers of The North American Review (1903) and was published as a whole the same year.
Как бы там ни было, но общение с соотечественницей, принадлежавшей к более утонченной цивилизации, — соотечественницей, говорившей с привычными интонациями и американским соединительным «р», без тени таинственности, не считая знакомства со страдающим несварением желудка милягой Уэймаршем, — сулило, по всей видимости, немалое удовольствие.
The situation involved is gathered up betimes, that is in the second chapter of Book Fifth, for the reader’s benefit, into as few words as possible—planted or “sunk”, stiffly and saliently, in the centre of the current, almost perhaps to the obstruction of traffic.
Стороннему наблюдателю вряд ли показалось бы лишенным вероятия, что эти двое с их легкой смугловатостью и худощавостью, увы, далеко не писаные красавцы, да к тому же в очках, оба с непропорционально крупным носом и головой, чуть реже у одного, чуть гуще у другой пронизанной серебром, вполне могли оказаться братом и сестрой.
Never can a composition of this sort have sprung straighter from a dropped grain of suggestion, and never can that grain, developed, overgrown and smothered, have yet lurked more in the mass as an independent particle.
Она, как и он, не отличалась, однако, гладкостью кожи и округлостью форм, хотя Стрезеру, пожалуй, не пришло бы на ум, что сторонний наблюдатель, переведя взгляд с него на нее, отметил бы в них много общего.
The whole case, in fine, is in Lambert Strether’s irrepressible outbreak to little Bilham on the Sunday afternoon in Gloriani’s garden, the candour with which he yields, for his young friend’s enlightenment, to the charming admonition of that crisis.
Необъяснимое убеждение, подчиняясь которому Стрезер не выразил твердого желания увидеть друга на причале и отложил радость свидания с ним на несколько часов, теперь проявилось в том, что необходимость ждать его не вызвала и тени досады.
The idea of the tale resides indeed in the very fact that an hour of such unprecedented ease should have been felt by him as a crisis, and he is at pains to express it for us as neatly as we could desire.
Необъяснимое убеждение, подчиняясь которому Стрезер не выразил твердого желания увидеть друга на причале и отложил радость свидания с ним на несколько часов, теперь проявилось в том, что необходимость ждать его не вызвала и тени досады.
The remarks to which he thus gives utterance contain the essence of “The Ambassadors”, his fingers close, before he has done, round the stem of the full-blown flower; which, after that fashion, he continues officiously to present to us.
Только произнеся последнюю фразу, он осознал, с какой готовностью вступил с нею в разговор; ее ответ, да и тон ответа, равно как и выражение лица, на котором читалось нечто большее, чем очевидно присущее этому лицу беспокойство, словно о чем-то его уведомляли.
“Live all you can; it’s a mistake not to.
— Видите ли, — рассмеялся он, — это Вулет не умеет.
It doesn’t so much matter what you do in particular so long as you have your life.
Чего-то главного она о нем не знала.
If you haven’t had that what have you had?
— Вам кажется, вы делаете что-то не так?
I’m too old—too old at any rate for what I see.
Вулет лезет из всех моих пор, и вы, разумеется, с первого взгляда это определили.
What one loses one loses; make no mistake about that.
А ведь у него, бедняги, даже нет никого, кто указал бы ему к этому путь.
Still, we have the illusion of freedom; therefore don’t, like me to-day, be without the memory of that illusion.
А покамест со вчерашнего дня благодаря верному решению знаком пребывания в Европе было чувство полной свободы, какой он уже давно не испытывал, острый вкус перемены и, сверх того, сознание, будто в данный момент ему ни с кем и ни с чем не нужно считаться, а это вселяло надежду — при всей неразумности опрометчивых надежд, — что его предприятию будет сопутствовать умеренный успех.
I was either, at the right time, too stupid or too intelligent to have it, and now I’m a case of reaction against the mistake.
По крайней мере, я вас предупредил, и, случись что не так, не извольте говорить, будто я не был с вами откровенен.
Do what you like so long as you don’t make it.
— По-моему, вы не получаете никакого удовольствия.
For it was a mistake.
Вот так-то.
Live, live!”.
— Как же!
Such is the gist of Strether’s appeal to the impressed youth, whom he likes and whom he desires to befriend; the word “mistake” occurs several times, it will be seen, in the course of his remarks—which gives the measure of the signal warning he feels attached to his case.
Она встретила его взгляд так, словно боролась с желанием заговорить с ним; ее черты — отнюдь не самые юные и не самые правильные, но выразительные и приятные — вдруг всплыли у него в памяти из чего-то недавно виденного.
He has accordingly missed too much, though perhaps after all constitutionally qualified for a better part, and he wakes up to it in conditions that press the spring of a terrible question.
Рассматривая себя, он заключил, что детали эти далеки от совершенства, но утешился мыслью, что дело это поправимое и, наверное, легко решится там, куда он направлялся.
Would there yet perhaps be time for reparation?—reparation, that is, for the injury done his character; for the affront, he is quite ready to say, so stupidly put upon it and in which he has even himself had so clumsy a hand?
Слов нет, он поступил поспешно, пожалуй, даже опрометчиво, и у него не было сомнений в том, какое выражение приняло бы лицо известной особы, если бы она это видела, но если то, что он сейчас сделал, «дурно» — что ж, в таком случае ему вообще противопоказано было сюда приезжать.
The answer to which is that he now at all events sees ; so that the business of my tale and the march of my action, not to say the precious moral of everything, is just my demonstration of this process of vision.
И, смотря перед собой невидящим, медлительным взглядом, он мысленно озирал возможные последствия своего поступка и задавал себе вопрос, должно ли квалифицировать его как измену.
Nothing can exceed the closeness with which the whole fits again into its germ.
Какие только милые пустячки — пустячки, так много для него значившие, — не расцветали в теплой атмосфере их прогулки.
That had been given me bodily, as usual, by the spoken word, for I was to take the image over exactly as I happened to have met it.
А вот со мной такое происходит впервые.
A friend had repeated to me, with great appreciation, a thing or two said to him by a man of distinction, much his senior, and to which a sense akin to that of Strether’s melancholy eloquence might be imputed—said as chance would have, and so easily might, in Paris, and in a charming old garden attached to a house of art, and on a Sunday afternoon of summer, many persons of great interest being present.
И то, что он приготовился в разговоре с Уэймаршем напустить туману о часе прибытия парохода, и то, что, от души желая свидания с приятелем, он от души наслаждался досугом, откладывавшим эту встречу, — оба факта, как нам представляется, служили явными признаками того, что отношение Стрезера к взятому на себя поручению было отнюдь не однозначным.
The observation there listened to and gathered up had contained part of the “note” that I was to recognise on the spot as to my purpose—had contained in fact the greater part; the rest was in the place and the time and the scene they sketched: these constituents clustered and combined to give me further support, to give me what I may call the note absolute.
Только произнеся последнюю фразу, он осознал, с какой готовностью вступил с нею в разговор; ее ответ, да и тон ответа, равно как и выражение лица, на котором читалось нечто большее, чем очевидно присущее этому лицу беспокойство, словно о чем-то его уведомляли.
There it stands, accordingly, full in the tideway; driven in, with hard taps, like some strong stake for the noose of a cable, the swirl of the current roundabout it.
Стрезер и его путеводительница шли по крепостному валу — каменному поясу, давно лопнувшему под натиском разбухшего города, но все еще державшемуся стараниями его жителей, — валу, который тянулся узкой кривой между двумя парапетами, стертыми за долгое время мирными поколениями, и то и дело обрывающимися где из-за давно снесенных ворот, где из-за перекинутых через пролом мостков, с подъемами и спусками, со ступенями вверх и вниз, с неожиданными поворотами и неожиданными переходами, с выбоинами, в которых мелькала то улица с ее повседневной жизнью, то кирпичная полоска под стрехой щипцовой крыши, с широким обзором, открывавшим взгляду кафедральный собор и прибрежные поля, скученность английского города и ухоженность английского сельского ландшафта.
What amplified the hint to more than the bulk of hints in general was the gift with it of the old Paris garden, for in that token were sealed up values infinitely precious.
Посередине билетика не значилось ничего, кроме имени: «Мария Гостри», а ниже, в углу, номер дома и название улицы — скорее всего в Париже, и никаких иных данных, разве только то, что карточка носила чужеземный отпечаток.
There was of course the seal to break and each item of the packet to count over and handle and estimate; but somehow, in the light of the hint, all the elements of a situation of the sort most to my taste were there.
Обладательница их и впрямь, не стану скрывать, владела в уме доброй сотней типов и разновидностей, наборной кассой с полным комплектом, куда, исходя из своего богатого опыта, легкой рукой — словно типографщик литеры — помещала ближних.
I could even remember no occasion on which, so confronted, I had found it of a livelier interest to take stock, in this fashion, of suggested wealth.
Все это доставляло Стрезеру несказанное наслаждение, но не менее неотвязно вставали в памяти, мешаясь с тем, что он видел перед собой, картины былого.
For I think, verily, that there are degrees of merit in subjects—in spite of the fact that to treat even one of the most ambiguous with due decency we must for the time, for the feverish and prejudiced hour, at least figure its merit and its dignity as possibly absolute.
Однако значение этой прогулки для последующих, весьма отдаленных событий так близко нас касается, что мы не смеем позволить себе множить примеры, хотя некоторые из них нам, по правде говоря, жаль терять.
What it comes to, doubtless, is that even among the supremely good—since with such alone is it one’s theory of one’s honour to be concerned—there is an ideal beauty of goodness the invoked action of which is to raise the artistic faith to its maximum.
Стороннему наблюдателю вряд ли показалось бы лишенным вероятия, что эти двое с их легкой смугловатостью и худощавостью, увы, далеко не писаные красавцы, да к тому же в очках, оба с непропорционально крупным носом и головой, чуть реже у одного, чуть гуще у другой пронизанной серебром, вполне могли оказаться братом и сестрой.
Then truly, I hold, one’s theme may be said to shine, and that of “The Ambassadors”, I confess, wore this glow for me from beginning to end.
Я, насколько могу судить, и выгляжу, и изъясняюсь, и, как у нас там говорят, «веду себя» соответственно.
Fortunately thus I am able to estimate this as, frankly, quite the best, “all round”, of all my productions; any failure of that justification would have made such an extreme of complacency publicly fatuous.
Я, насколько могу судить, и выгляжу, и изъясняюсь, и, как у нас там говорят, «веду себя» соответственно.
I recall then in this connexion no moment of subjective intermittence, never one of those alarms as for a suspected hollow beneath one’s feet, a felt ingratitude in the scheme adopted, under which confidence fails and opportunity seems but to mock.
Меж тем Стрезер уже успел мысленно уличить себя в странной непоследовательности: избежав любых сближений на пароходе и постаравшись смягчить удар от свидания с Уэймаршем, он теперь шел на поводу у случайной встречной, забыв о своем принципе обособленности и осторожности.
If the motive of “The Wings of the Dove”, as I have noted, was to worry me at moments by a sealing-up of its face—though without prejudice to its again, of a sudden, fairly grimacing with expression—so in this other business I had absolute conviction and constant clearness to deal with; it had been a frank proposition, the whole bunch of data, installed on my premises like a monotony of fine weather.
Стрезер не чувствовал смущения, хотя обычно бывало наоборот — и все же он упорно отводил глаза в сторону, избегая встречного взгляда, — манера, к которой он нередко прибегал в разговоре, при том что слова его производили чаще всего совсем иное впечатление.
(The order of composition, in these things, I may mention, was reversed by the order of publication; the earlier written of the two books having appeared as the later.). Even under the weight of my hero’s years I could feel my postulate firm; even under the strain of the difference between those of Madame de Vionnet and those of Chad Newsome, a difference liable to be denounced as shocking, I could still feel it serene.
И, вручив Стрезеру маленький картонный билет, который вынула из записной книжки, она отошла, а он тотчас вынул такой же, намереваясь отдать ей взамен, как только она вернется.. Я несу на себе тяжкое бремя нашей национальной совести или, иными словами, так как это одно и то же, нашу американскую нацию.
Nothing resisted, nothing betrayed, I seem to make out, in this full and sound sense of the matter; it shed from any side I could turn it to the same golden glow.
Она, эта леди, явно обладала совершенным чувством приличия, богатым даром соразмерности и сообразности, которые ему было не под силу проанализировать, но которые поразили его, и он тотчас отметил их как качества, всецело для него новые.
I rejoiced in the promise of a hero so mature, who would give me thereby the more to bite into—since it’s only into thickened motive and accumulated character, I think, that the painter of life bites more than a little.
Убеждение, о котором я упомянул, родилось у Стрезера, как только он ступил на берег, и было чисто инстинктивным — плодом глубоко затаенного ощущения, что, как ни радостно после стольких лет разлуки увидеть лицо друга с борта швартующегося парохода, лицо это, договорись они о встрече еще в порту, стало бы для Стрезера первым «знаком» Европы, и в итоге пострадало бы дело, ради которого он сюда прибыл.
My poor friend should have accumulated character, certainly; or rather would be quite naturally and handsomely possessed of it, in the sense that he would have, and would always have felt he had, imagination galore, and that this yet wouldn’t have wrecked him.
Она, эта леди, явно обладала совершенным чувством приличия, богатым даром соразмерности и сообразности, которые ему было не под силу проанализировать, но которые поразили его, и он тотчас отметил их как качества, всецело для него новые.
It was immeasurable, the opportunity to “do” a man of imagination, for if there mightn’t be a chance to “bite”, where in the world might it be?
Правда, он не был в этом так уж уверен: у него были основания предполагать, что такое вполне могло произойти.
This personage of course, so enriched, wouldn’t give me, for his type, imagination in predominance or as his prime faculty, nor should I, in view of other matters, have found that convenient.
Она, как и он, не отличалась, однако, гладкостью кожи и округлостью форм, хотя Стрезеру, пожалуй, не пришло бы на ум, что сторонний наблюдатель, переведя взгляд с него на нее, отметил бы в них много общего.
So particular a luxury—some occasion, that is, for study of the high gift in supreme command of a case or of a career—would still doubtless come on the day I should be ready to pay for it; and till then might, as from far back, remain hung up well in view and just out of reach.
А покамест со вчерашнего дня благодаря верному решению знаком пребывания в Европе было чувство полной свободы, какой он уже давно не испытывал, острый вкус перемены и, сверх того, сознание, будто в данный момент ему ни с кем и ни с чем не нужно считаться, а это вселяло надежду — при всей неразумности опрометчивых надежд, — что его предприятию будет сопутствовать умеренный успех.
The comparative case meanwhile would serve—it was only on the minor scale that I had treated myself even to comparative cases.
В отличие от меня.
I was to hasten to add however that, happy stopgaps as the minor scale had thus yielded, the instance in hand should enjoy the advantage of the full range of the major; since most immediately to the point was the question of that supplement of situation logically involved in our gentleman’s impulse to deliver himself in the Paris garden on the Sunday afternoon—or if not involved by strict logic then all ideally and enchantingly implied in it.
Но вопрос — если «более утонченная», то «чем какая» — не вытекал для него из этого определения, как требовалось по логике при более глубоком осознании такого сравнения.
(I say “ideally”, because I need scarce mention that for development, for expression of its maximum, my glimmering story was, at the earliest stage, to have nipped the thread of connexion with the possibilities of the actual reported speaker.
Убеждение, о котором я упомянул, родилось у Стрезера, как только он ступил на берег, и было чисто инстинктивным — плодом глубоко затаенного ощущения, что, как ни радостно после стольких лет разлуки увидеть лицо друга с борта швартующегося парохода, лицо это, договорись они о встрече еще в порту, стало бы для Стрезера первым «знаком» Европы, и в итоге пострадало бы дело, ради которого он сюда прибыл.
He remains but the happiest of accidents; his actualities, all too definite, precluded any range of possibilities; it had only been his charming office to project upon that wide field of the artist’s vision—which hangs there ever in place like the white sheet suspended for the figures of a child’s magic-lantern—a more fantastic and more moveable shadow.). No privilege of the teller of tales and the handler of puppets is more delightful, or has more of the suspense and the thrill of a game of difficulty breathlessly played, than just this business of looking for the unseen and the occult, in a scheme half- grasped, by the light or, so to speak, by the clinging scent, of the gage already in hand.
Все это доставляло Стрезеру несказанное наслаждение, но не менее неотвязно вставали в памяти, мешаясь с тем, что он видел перед собой, картины былого.. Стороннему наблюдателю вряд ли показалось бы лишенным вероятия, что эти двое с их легкой смугловатостью и худощавостью, увы, далеко не писаные красавцы, да к тому же в очках, оба с непропорционально крупным носом и головой, чуть реже у одного, чуть гуще у другой пронизанной серебром, вполне могли оказаться братом и сестрой.
No dreadful old pursuit of the hidden slave with bloodhounds and the rag of association can ever, for “excitement”, I judge, have bettered it at its best.
В худшем случае они вместе пообедают, и при всем уважении к старине Уэймаршу — да, кстати сказать, и к себе самому — не приходилось опасаться, что им недостанет времени друг для друга.
For the dramatist always, by the very law of his genius, believes not only in a possible right issue from the rightly-conceived tight place; he does much more than this—he believes, irresistibly, in the necessary, the precious “tightness” of the place (whatever the issue) on the strength of any respectable hint.
Слов нет, он поступил поспешно, пожалуй, даже опрометчиво, и у него не было сомнений в том, какое выражение приняло бы лицо известной особы, если бы она это видела, но если то, что он сейчас сделал, «дурно» — что ж, в таком случае ему вообще противопоказано было сюда приезжать.