Ползунков / POLZUNKOV
Ползунков.
Федор Михайлович Достоевский Ползунков Я начал всматриваться в этого человека.
POLZUNKOV a story I began to scrutinize the man closely.
Даже в наружности его было что-то такое особенное, что невольно заставляло вдруг, как бы вы рассеяны ни были, пристально приковаться к нему взглядом и тотчас же разразиться самым неумолкаемым смехом.
Even in his exterior there was something so peculiar that it compelled one, however far away one's thoughts might be, to fix one's eyes upon him and go off into the most irrepressible roar of laughter.
Так и случилось со мною.
That is what happened to me.
Нужно заметить, что глазки этого маленького господина были так подвижны - или, наконец, что он сам, весь, до того поддавался магнетизму всякого взгляда, на него устремленного, что почти инстинктом угадывал, что его наблюдают, тотчас же оборачивался к своему наблюдателю и с беспокойством анализировал взгляд его.
I must observe that the little man's eyes were so mobile, or perhaps he was so sensitive to the magnetism of every eye fixed upon him, that he almost by instinct guessed that he was being observed, turned at once to the observer and anxiously analysed his expression.
От вечной подвижности, поворотливости он решительно походил на жируэтку.
His continual mobility, his turning and twisting, made him look strikingly like a dancing doll.
Странное дело!
It was strange!
Он как будто боялся насмешки, тогда как почти добывал тем хлеб, что был всесветным шутом и с покорностию подставлял свою голову под все щелчки, в нравственном смысле и даже в физическом, смотря по тому, в какой находился компании.
He seemed afraid of jeers, in spite of the fact that he was almost getting his living by being a buffoon for all the world, and exposed himself to every buffet in a moral sense and even in a physical one, judging from the company he was in.
Добровольные шуты даже не жалки.
Voluntary buffoons are not even to be pitied.
Но я тотчас заметил, что это странное создание, этот смешной человечек вовсе не был шутом из профессии.
But I noticed at once that this strange creature, this ridiculous man, was by no means a buffoon by profession.
В нем оставалось еще кое-что благородного.
There was still something gentlemanly in him.
Его беспокойство, его вечная болезненная боязнь за себя уже свидетельствовали в пользу его.
His very uneasiness, his continual apprehensiveness about himself, were actually a testimony in his favour.
Мне казалось, что все его желание услужить происходило скорее от доброго сердца, чем от материяльных выгод.
It seemed to me that his desire to be obliging was due more to kindness of heart than to mercenary considerations.
Он с удовольствием позволял засмеяться над собой во все горло и неприличнейшим образом, в глаза, но в то же время - и я даю клятву в том - его сердце ныло и обливалось кровью от мысли, что его слушатели так неблагородно-жестокосерды, что способны смеяться не факту, а над ним, над всем существом его, над сердцем, головой, над наружностию, над всею его плотью и кровью.
He readily allowed them to laugh their loudest at him and in the most unseemly way, to his face, but at the same time—and I am ready to take my oath on it—his heart ached and was sore at the thought that his listeners were so caddishly brutal as to be capable of laughing, not at anything said or done, but at him, at his whole being, at his heart, at his head, at his appearance, at his whole body, flesh and blood.
Я уверен, что он чувствовал в эту минуту всю глупость своего положения; но протест тотчас же умирал в груди его, хотя непременно каждый раз зарождался великодушнейшим образом.
I am convinced that he felt at that moment all the foolishness of his position; but the protest died away in his heart at once, though it invariably sprang up again in the most heroic way.
Я уверен, что все это происходило не иначе, как от доброго сердца, а вовсе не от материяльной невыгоды быть прогнанным в толчки и не занять у кого-нибудь денег: этот господин вечно занимал деньги, то есть просил в этой форме милостыню, когда, погримасничав и достаточно насмешив на свой счет, чувствовал, что имеет некоторым образом право занять.
I am convinced that all this was due to nothing else but a kind heart, and not to fear of the inconvenience of being kicked out and being unable to borrow money from some one. This gentleman was for ever borrowing money, that is, he asked for alms in that form, when after playing the fool and entertaining them at his expense he felt in a certain sense entitled to borrow money from them.
Но, боже мой!
But, good heavens!
какой это был заем!
what a business the borrowing was!
и с каким видом он делал этот заем!
And with what a countenance he asked for the loan!
Я предположить не мог, чтоб на таком маленьком пространстве, как сморщенное, угловатое лицо этого человечка, могло поместиться в одно и то же время столько разнородных гримас, столько странных разнохарактерных ощущений, столько самых убийственных впечатлений. Чего-чего тут не было!
I could not have imagined that on such a small space as the wrinkled, angular face of that little man room could be found, at one and the same time, for so many different grimaces, for such strange, variously characteristic shades of feeling, such absolutely killing expressions.
- и стыд-то, и ложная наглость, и досада с внезапной краской в лице, и гнев, и робость за неудачу, и просьба о прощении, что смел утруждать, и сознание собственного достоинства, и полнейшее сознание собственного ничтожества, - все это, как молнии, проходило по лицу его.
Everything was there—shame and an assumption of insolence, and vexation at the sudden flushing of his face, and anger and fear of failure, and entreaty to be forgiven for having dared to pester, and a sense of his own dignity, and a still greater sense of his own abjectness—all this passed over his face like lightning.
Целых шесть лет пробивался он таким образом на божием свете и до сих пор не составил себе фигуры в интересную минуту займа!
For six whole years he had struggled along in God's world in this way, and so far had been unable to take up a fitting attitude at the interesting moment of borrowing money!
Само собою разумеется, что очерстветь и заподличаться вконец он не мог никогда.
I need not say that he never could grow callous and completely abject.
Сердце его было слишком подвижно, горячо!
His heart was too sensitive, too passionate!
Я даже скажу более: по моему мнению, это был честнейший и благороднейший человек в свете, но с маленькою слабостию: сделать подлость по первому приказанию, добродушно и бескорыстно, лишь бы угодить ближнему.
I will say more, indeed: in my opinion, he was one of the most honest and honourable men in the world, but with a little weakness: of being ready to do anything abject at any one's bidding, good-naturedly and disinterestedly, simply to oblige a fellow-creature.
Одним словом, это был, что называется, человек-тряпка вполне.
In short, he was what is called "a rag" in the fullest sense of the word.
Всего смешнее было то, что он был одет почти так же, как все, не хуже, не лучше, чисто, даже с некоторою изысканностию и с поползновением на солидность и собственное достоинство.
The most absurd thing was, that he was dressed like any one else, neither worse nor better, tidily, even with a certain elaborateness, and actually had pretentions to respectability and personal dignity.
Это равенство наружное и неравенство внутреннее, его беспокойство за себя и в то же время беспрерывное самоумаление, - все это составляло разительнейший контраст и достойно было смеху и жалости.
This external equality and internal inequality, his uneasiness about himself and at the same time his continual self-depreciation—all this was strikingly incongruous and provocative of laughter and pity.
Если б он был уверен сердцем своим (что, несмотря на опыт, поминутно случалось с ним), что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются только факту смешному, а не над его обреченною личностию, то он с удовольствием снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде, другим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы рассмешить своих покровителей и доставить им всем удовольствие.
If he had been convinced in his heart (and in spite of his experience it did happen to him at moments to believe this) that his audience were the most good-natured people in the world, who were simply laughing at something amusing, and not at the sacrifice of his personal dignity, he would most readily have taken off his coat, put it on wrong side outwards, and have walked about the streets in that attire for the diversion of others and his own gratification.
Но до равенства он не мог достигнуть никогда и ничем.
But equality he could never anyhow attain.
Еще черта: чудак был самолюбив и порывами, если только не предстояло опасности, даже великодушен.
Another trait: the queer fellow was proud, and even, by fits and starts, when it was not too risky, generous.
Нужно было видеть и слышать, как он умел отделать, иногда не щадя себя, следовательно с риском, почти с геройством, кого-нибудь из своих покровителей, уже донельзя его разбесившего.
It was worth seeing and hearing how he could sometimes, not sparing himself, consequently with pluck, almost with heroism, dispose of one of his patrons who had infuriated him to madness.
Но это было минутами... Одним словом, он был мученик в полном смысле слова, но самый бесполезнейший и, следовательно, самый комический мученик.
But that was at moments.... In short, he was a martyr in the fullest sense of the word, but the most useless and consequently the most comic martyr.
Между гостями поднялся общий спор.
There was a general discussion going on among the guests.
Вдруг я увидел, что чудак мой вскакивает на стул и кричит что есть мочи, желая, чтоб ему одному дали исключительно слово.
All at once I saw our queer friend jump upon his chair, and call out at the top of his voice, anxious for the exclusive attention of the company.
- Слушайте, - шепнул мне хозяин.
"Listen," the master of the house whispered to me.
- Он рассказывает иногда прелюбопытные вещи... Интересует он вас?
"He sometimes tells the most curious stories.... Does he interest you?"
Я кивнул головою и втеснился в толпу.
I nodded and squeezed myself into the group.
Действительно, вид порядочно одетого господина, вскочившего на стул и кричавшего всем голосом, возбудил общее внимание.
The sight of a well-dressed gentleman jumping upon his chair and shouting at the top of his voice did, in fact, draw the attention of all.
Многие, кто не знали чудака, переглядывались с недоумением, другие хохотали во все горло.
Many who did not know the queer fellow looked at one another in perplexity, the others roared with laughter.
- Я знаю Федосея Николаича!
"I knew Fedosey Nikolaitch.
Я лучше всех должен знать Федосея Николаича!
I ought to know Fedosey Nikolaitch better than any one!"
- кричал чудак с своего возвышения.
cried the queer fellow from his elevation.
- Господа, позвольте рассказать.
"Gentlemen, allow me to tell you something.
Я хорошо расскажу про Федосея Николаича!
I can tell you a good story about Fedosey Nikolaitch!
Я знаю одну историю чудо!..
I know a story—exquisite!"
- Расскажите, Осип Михайлыч, расскажите.
"Tell it, Osip Mihalitch, tell it."
- Рассказывай!!
"Tell it."
- Слушайте же... - Слушайте, слушайте!!!
"Listen." "Listen, listen."
- Начинаю; но, господа, это история особенная... - Хорошо, хорошо!
"I begin; but, gentlemen, this is a peculiar story...." "Very good, very good."