KASIMIR STANISLAVOVITCH / КАЗИМИР СТАНИСЛАВОВИЧ
KASIMIR STANISLAVOVITCH On the yellow card with a nobleman's coronet the young porter at the Hotel "Versailles" somehow managed to read the Christian name and patronymic "Kasimir Stanislavovitch.
На пожелтевшей визитной карточке с дворянской короной молодой швейцар дешевой московской гостиницы "Версаль" кое-как прочел только имя-отчество: Казимир Станиславович; дальше следовало нечто еще более трудное для произношения.
The porter turned the card this way and that way in his hand, looked at the passport, which the visitor had given him with it, shrugged his shoulders—none of those who stayed at the "Versailles" gave their cards—then he threw both on to the table and began again to examine himself in the silvery, milky mirror which hung above the table, whipping up his thick hair with a comb.
Повертев карточку в руках, он заглянул в паспорт, поданный приезжим вместе с нею, пожал плечом, - никто из приезжающих в "Версаль" не предъявлял визитных карточек, - бросил то и другое в столик и опять стал глядеться в серебристо-молочное зеркальце над столиком, взбивая гребешком свои густые волосы.
He wore an overcoat and shiny top-boots; the gold braid on his cap was greasy with age—the hotel was a bad one.
Был он в поддевке и расчищенных сапогах, золотой позумент на его картузе был засален, - гостиница была и дешевая и скверная.
Kasimir Stanislavovitch left Kiev for Moscow on April 8th, Good Friday, on receiving a telegram with the one word "tenth."
Казимир Станиславович выехал из Киева в Москву восьмого апреля, по чьей-то телеграмме, заключавшей в себе только одно слово: "Десятого".
Somehow or other he managed to get the money for his fare, and took his seat in a second-class compartment, grey and dim, but really giving him the sensation of comfort and luxury.
Деньги у него откуда-то взялись, сел он в купе второго класса, серое, тусклое, но, верно, дававшее ему ощущение роскоши, комфорта.
The train was heated, and that railway-carriage heat and the smell of the heating apparatus, and the sharp tapping of the little hammers in it, reminded Kasimir Stanislavovitch of other times.
В дороге топили, и это вагонное тепло, запах калорифера и тугое постукивание молоточков в нем могли напомнить Казимиру Станиславовичу другие времена.
At times it seemed to him that winter had returned, that in the fields the white, very white drifts of snow had covered up the yellowish bristle of stubble and the large leaden pools where the wild-duck swam.
Порой казалось, что вернулась зима, белая, очень белая метель заносила в полях щетину рыжих жнивий и большие свинцовые лужи, где плавали дикие утки.
But often the snow-storm stopped suddenly and melted; the fields grew bright, and one felt that behind the clouds was much light, and the wet platforms of the railway-stations looked black, and the rooks called from the naked poplars.
но метель эта часто и неожиданно прекращалась, таяла, поля прояснялись, за облаками чувствовалось много света, а на станциях чернели мокрые платформы и кричали в голых тополях грачи..
At each big station Kasimir Stanislavovitch went to the refreshment-room for a drink, and returned to his carriage with newspapers in his hands; but he did not read them. he only sat and sank in the thick smoke of his cigarettes, which burned and glowed, and to none of his neighbours—Odessa Jews who played cards all the time—did he say a single word..
Казимир Станиславович на каждой большой станции выходил к буфету, возвращался в вагон с газетами в руках, но не читал их, а сидел и тонул в дыму своих толстых папирос, горевших жарко, с искрами, и ни с кем из соседей, - одесских евреев, всю дорогу игравших в карты, - не говорил ни слова.
He wore an autumn overcoat of which the pockets were worn, a very old black top-hat, and new, but heavy, cheap boots.
На нем было осеннее пальто с обитыми карманами, очень старый креповый цилиндр и новая, но грубая, базарная обувь.
His hands, the typical hands of an habitual drunkard, and an old inhabitant of basements, shook when he lit a match.
Руки его, характерные руки привычного пьяницы и давнего жильца подвалов, зажигая спички, тряслись.
Everything else about him spoke of poverty and drunkenness: no cuffs, a dirty linen collar, an ancient tie, an inflamed and ravaged face, bright-blue watery eyes.
О бедности и пьянстве свидетельствовало и все прочее: отсутствие манжет, заношенный бумажный воротничок, ветхий галстук, воспаленное и донельзя измятое лицо, ярко-голубые слезящиеся глаза.
His side-whiskers, dyed with a bad, brown dye, had an unnatural appearance.
Баки его были крашены плохой коричневой краской, вид имели неестественный.
He looked tired and contemptuous.
Глядел он устало и презрительно.
The train reached Moscow next day, not at all up to time; it was seven hours late.
В Москву поезд пришел на другой день совсем не вовремя, опоздал на целых семь часов.
The weather was neither one thing nor the other, but better and drier than in Kiev, with something stirring in the air.
Погода была неопределенная, но лучше и суше киевской, с чем-то волнующим в воздухе.
Kasimir Stanislavovitch took a cab without bargaining with the driver, and told him to drive straight to the "Versailles."
Казимир Станиславович взял извозчика без торга и велел везти себя прямо в "Версаль".
"I have known that hotel, my good fellow," he said, suddenly breaking his silence, "since my student days."
"Я, брат, - сказал он, неожиданно нарушая свое молчание, - эту гостиницу еще со студенческих времен знаю".
From the "Versailles," as soon as his little bag, tied with stout rope, had been taken up to his room, he immediately went out.
Из "Версаля", как только внесли в номер его корзинку, перевязанную толстой веревкой, он тотчас же вышел.
It was nearly evening: the air was warm, the black trees on the boulevards were turning green; everywhere there were crowds of people, cars, carts. Moscow was trafficking and doing business, was returning to the usual, pressing work, was ending her holiday, and unconsciously welcomed the spring. A man who has lived his life and ruined it feels lonely on a spring evening in a strange, crowded city.
Вечерело, воздух был тепел, зеленели черные деревья на бульварах, всюду было много народа... Одиноко человеку, прожившему и погубившему свою жизнь, в весенний вечер в чужом людном городе!
Kasimir Stanislavovitch walked the whole length of the Tverskoy Boulevard; he saw once more the cast-iron figure of the musing Poushkin, the golden and lilac top of the Strasnoy Monastery.... For about an hour he sat at the Café Filippov, drank chocolate, and read old comic papers.
Казимир Станиславович пешком прошел весь Тверской бульвар, снова увидел вдали чугунную фигуру задумавшегося Пушкина, золотые и сиреневые главы Страстного монастыря... В кофейне Филиппова он пил шоколад, рассматривал истрепанные юмористические журналы.
Then he went to a cinema, whose flaming signs shone from far away down the Tverskaya, through the darkling twilight.
Выйдя, постоял в нерешительности, глядя на огненную сквозную вывеску кинематографа, сиявшую вдали по Тверской в синеющих сумерках.
From the cinema he drove to a restaurant on the boulevard which he had also known in his student days.
Потом поехал в ресторан на бульваре, тоже знакомый со студенческих времен.
He was driven by an old man, bent in a bow, sad, gloomy, deeply absorbed in himself, in his old age, in his dark thoughts. All the way the man painfully and wearily helped on his lazy horse with his whole being, murmuring something to it all the time and occasionally bitterly reproaching it—and at last, when he reached the place, he allowed the load to slip from his shoulders for a moment and gave a deep sigh, as he took the money.
Вез его старик, согнутый в дугу, печальный, сумрачный, глубоко погруженный в себя, в свою старость, в свои мутные думы, мучительно и нудно помогавший всю дорогу своей ленивой лошади всем существом своим, все время что-то бормотавший ей, иногда ядовито укорявший ее, и наконец довез, - свалил с плеч очередную тяжесть и глубоко вздохнул, принимая деньги.
"I did not catch the name, and thought you meant 'Brague'!" he muttered, turning his horse slowly; he seemed displeased, although the "Prague" was further away.
- А я не разобрал, думал, тебе в "Брагу", - медленно поворачивая лошадь, проговорил он даже как будто недовольно, хотя "Прага" была дальше.
"I remember the 'Prague' too, old fellow," answered Kasimir Stanislavovitch.
- Помню, старик, и "Прагу", - ответил Казимир Станиславович.
"You must have been driving for a long time in Moscow."
- А давно ты, верно, ездишь по Москве!
"Driving?"
- Езжу-то?
the old man said; "I have been driving now for fifty-one years."
- спросил старик, - Пятьдесят второй год езжу...
"That means that you may have driven me before," said Kasimir Stanislavovitch.
- Значит, может быть, и меня возил, - сказал Казимир Станиславович.
"Perhaps I did," answered the old man dryly.
- Может, и возил, - ответил старик сухо.
"There are lots of people in the world; one can't remember all of you."
- На свете народу много, всех вас не упомнишь...
Of the old restaurant, once known to Kasimir Stanislavovitch, there remained only the name.
От прежнего ресторана, известного Казимиру Станиславовичу, осталось одно звание.
Now it was a large, first-class, though vulgar, restaurant.
Теперь это был большой низкопробный ресторан.
Over the entrance burnt an electric globe which illuminated with its unpleasant, heliotrope light the smart, second-rate cabmen, impudent, and cruel to their lean, short-winded steeds.
Над подъездом горел электрический шар, гелиотроповым, неприятным светом озарявший лихачей второго сорта, наглых и беспощадных к своим запаленным, костлявым рысакам, тяжело ревущим на бегу.
In the damp hall stood pots of laurels and tropical plants of the kind which one sees carried on to the platforms from weddings to funerals and vice versa.
В сырых сенях стояли горшки с тропическими растениями, из тех, что переезжают с похорон на свадьбы и обратно.
From the porters' lodge several men rushed out together to Kasimir Stanislavovitch, and all of them had just the same thick curl of hair as the porter at the "Versailles."
В лакейской к Казимиру Станиславовичу кинулось сразу несколько человек и все с такими же густыми клубами волос, как у швейцара "Версаля".
In the large greenish room, decorated in the rococo style, were a multitude of broad mirrors, and in the corner burnt a crimson icon-lamp. The room was still empty, and only a few of the electric lights were on.
В большом зеленоватом зале со множеством широких зеркал и с малиновой лампадкой, теплившейся в углу, было еще пусто и зажжено всего несколько рожков.
Kasimir Stanislavovitch sat for a long time alone, doing nothing.
Казимир Станиславович долго сидел один.
One felt that behind the windows with their white blinds the long, spring evening had not yet grown dark; one heard from the street the thudding of hooves. in the middle of the room there was the monotonous splash-splash of the little fountain in an aquarium round which gold-fish, with their scales peeling off, lighted somehow from below, swam through the water..
Чувствовалось, что еще не совсем стемнел за окнами в белых шторах долгий весенний вечер, слышалось с улицы цоканье копыт по мостовой; однообразно плескался среди зала фонтанчик в аквариуме, где ходили облезлые золотые рыбки, откуда-то снизу, сквозь воду, освещенные.
A waiter in white brought the dinner things, bread, and a decanter of cold vodka.
Белый половой подал прибор, хлеб, графинчик холодной водки.
Kasimir Stanislavovitch began drinking the vodka, held it in his mouth before swallowing it, and, having swallowed it, smelt the black bread as though with loathing.
Казимир Станиславович стал пить водку без закуски, давил ее во рту, прежде чем проглотить, а проглотив, стискивал зубы и как будто с отвращением нюхал черный хлеб.
With a suddenness which gave even him a start, a gramophone began to roar out through the room a mixture of Russian songs, now exaggeratedly boisterous and turbulent, now too tender, drawling, sentimental.... And Kasimir Stanislavovitch's eyes grew red and tears filmed them at that sweet and snuffling drone of the machine.
Вдруг, даже испугав его, загрохотала на весь зал и запела машина - смесь из русских песен, то преувеличенно бурных, бесшабашных, то не в меру нежных, протяжных, задушевно-грустных... И у Казимира Станиславовича покраснели глаза, подернулись слезами...
Then a grey-haired, curly, black-eyed Georgian brought him, on a large iron fork, a half-cooked, smelly shashlyk, cut off the meat on to the plate with a kind of dissolute smartness, and, with Asiatic simplicity, with his own hand sprinkled it with onions, salt, and rusty barbery powder, while the gramophone roared out in the empty hall a cake-walk, inciting one to jerks and spasms. Then Kasimir Stanislavovitch was served with cheese, fruit, red wine, coffee, mineral water, liquers.... The gramophone had long ago grown silent.
Потом седой, кудрявый грузин принес ему на железной пике полусырой пахучий шашлык, с каким-то развратным щегольством срезал мясо на тарелку и, для пущей азиатской простоты, собственноручно посыпал луком, солью и ржавым порошком барбариса, меж тем как машина гремела в пустом зале подмывающим к едким изгибам и подскакиваниям кекуоком... Потом подавали Казимиру Станиславовичу рокфор, красное вино, кофе, нарзан, ликеры... Машина давно смолкла.
instead of it there had been playing on the platform an orchestra of German women dressed in white. the lighted hall, continually filling up with people, grew hot, became dim with tobacco smoke and heavily saturated with the smell of food; waiters rushed about in a whirl; drunken people ordered cigars which immediately made them sick.
Вместо нее играл на эстраде оркестр немок в белых платьях, освещенный и все наполнявшийся народом зал нагрелся, потускнел от табачного дыма, густо насытился запахом кушаний; половые косились вихрем, пьяные требовали сигар, от которых их тошнило.
the head-waiters showed excessive officiousness, combined with an intense realization of their own dignity.
метрдотели расточали крайнюю заботливость, соединенную с напряженным соблюдением собственного достоинства.
in the mirrors, in the watery gloom of their abysses, there was more and more chaotically reflected something huge, noisy, complicated..
в зеркалах, в их мутно-водянистых безднах отражалось что-то огромное, шумное, сложное.
Several times Kasimir Stanislavovitch went out of the hot hall into the cool corridors, into the cold lavatory, where there was a strange smell of the sea; he walked as if on air, and, on returning to his table, again ordered wine.
Казимир Станиславович несколько раз выходил из жаркого зала в прохладные коридоры, в холодную уборную, где странно пахло морем, шел точно по воздуху и, возвратясь, снова требовал вина..
After midnight, closing his eyes and drawing the fresh night air through his nostrils into his intoxicated head, he raced in a hansom-cab on rubber tyres out of the town to a brothel. he saw in the distance infinite chains of light, running away somewhere down hill and then up hill again, but he saw it just as if it were not he, but some one else, seeing it..
Во втором часу, закрывая глаза и сквозь ноздри втягивая в свою одурманенную голову ночную свежесть, он летел на лихаче, на высокой пролетке с дутыми шинами, за город, в публичный дом, видел вдали бесконечные цепи поздних огней, убегавших куда-то под гору и снова поднимавшихся в гору, но видел так, точно это был не он, а кто-то другой.
In the brothel he nearly had a fight with a stout gentleman who attacked him shouting that he was known to all thinking Russia.
в публичном доме он чуть не подрался с каким-то полным господином, который, наступая на него, кричал, что его знает вся мыслящая Россия.