The silver key/Серебряный ключ
The SILVER KEY.
Серебряный ключ
By H. P. LOVECRAFT.
Говард Ф.Лавкрафт.
Extensive research did not uncover any evidence that the U.S. copyright on this publication was renewed.]. When Randolph Carter was thirty he lost the key to the gate of dreams.
Эта неуместная серьезность и стремление к доказательствам окончательно охладили его пыл.. Когда Рэндольфу Картеру исполнилось тридцать лет, он потерял ключ, открывавший врата в страну его заповедных снов.
Prior to that time he had made up for the prosiness of life by nightly excursions to strange and ancient cities beyond space, and lovely, unbelievable garden lands across ethereal seas; but as middle age hardened upon him he felt these liberties slipping away little by little, until at last he was cut off altogether.
В молодости он восполнял прозу жизни, странствуя ночами по древним городам, бескрайним просторам и волшебным царствам за призрачными морями. Но время шло, его фантазии тускнели, и наконец, этот сказочный мир перестал существовать.
No more could his galleys sail up the river Oukranos past the gilded spires of Thran, or his elephant caravans tramp through perfumed jungles in Kled, where forgotten palaces with veined ivory columns sleep lovely and unbroken under the moon.
Его галеоны больше не плыли по реке Укранос мимо Франа с золотыми шпилями, а караваны слонов не пробирались по благовонным джунглям Кледа, где луна освещала погруженные в вечную дрему заброшенные светлые дворцы.
He had read too much of things as they are, and talked with too many people.
Он прочел немало книг об окружающей его действительности и наслушался советов множества опытных людей.
Well-meaning philosophers had taught him to look into the logical relations of things, and analyze the processes which shaped his thoughts and fancies.
Глубокомысленные философы твердили ему, что он должен искать логические связи между разными явлениями и анализировать свои идеи и фантазии.
Wonder had gone away, and he had forgotten that all life is only a set of pictures in the brain, among which there is no difference betwixt those born of real things and those born of inward dreamings, and no cause to value the one above the other.
Он уже не удивлялся и как будто забыл, что вся жизнь лишь череда представлений, рождающихся в сознании, а впечатления реального мира неотделимы от видений, навеянных игрой воображения, и их незачем противопоставлять.
Custom had dinned into his ears a superstitious reverence for that which tangibly and physically exists, and had made him secretly ashamed to dwell in visions.
Обычаи внушали ему уважение ко всему существующему и осязаемому. Мало-помалу он начал стыдиться своих фантазий.
Wise men told him his simple fancies were inane and childish, and he believed it because he could see that they might easily be so.
Мудрецы неустанно напоминали Картеру, что его видения пусты, а сам он так и не повзрослел с годами.
What he failed to recall was that the deeds of reality are just as inane and childish, and even more absurd because their actors persist in fancying them full of meaning and purpose as the blind purpose grinds aimlessly on from nothing to something back to nothing again, neither heeding nor knowing the wishes or existence of the minds that flicker for a second now and then in the darkness.
Подобные грезы нелепы еще и потому, говорили они, что любимые герои простодушного мечтателя считают их полными тайного значения, а между тем бессмысленный мир по-прежнему вращается вокруг своей скрипучей оси, то превращая ничто в не что, то низводя это нечто к ничто. Ему нет дела до миражей сознания, вспыхивающих на миг обманчивыми огоньками и гаснущих во мраке.
They had chained him down to things that are, and had then explained the workings of those things till mystery had gone out of the world.
Эти мудрецы словно хотели приковать его к реальному мир лишенному тайн, и подробно рассказывали, как он существует каким законам подчиняется, но он запротестовал, не приняв их мира, ни их законов, и попытался скрыться в сумеречных царствах, где, повинуясь волшебству, прежние видения и милые ему ассоциации соединялись, чтобы открыть перед ним новые горизонты.
When he complained, and longed to escape into twilight realms where magic molded all the little vivid fragments and prized associations of his mind into vistas of breathless expectancy and unquenchable delight, they turned him instead toward the new-found prodigies of science, bidding him find wonder in the atom's vortex and mystery in the sky's dimensions.
У него перехватывало дух от напряженного ожидания и непередаваемого наслаждения, но наставники уже в который раз спешили вернуть его на землю, заявляя, что истинные чудеса это научные открытия, а вовсе не его сны и в вихревом движении атомов или в небесных притяжениях планет больше красоты, чем в его призрачных городах и реках.
And when he had failed to find these boons in things whose laws are known and measurable, they told him he lacked imagination, and was immature because he preferred dream-illusions to the illusions of our physical creation.
Когда он возразил и сказал, что его не волнуют познанные и расчисленные закономерности, они окончательно убедились в его незрелости и пассивности. Их приговор был суров он предпочитает иллюзии сновидений иллюзиям непосредственного созидания.
So Carter had tried to do as others did, and pretended that the common events and emotions of earthly minds were more important than the fantasies of rare and delicate souls.
Картер смирился и попробовал жить как все. Он приучил себя к мысли, что повседневные события и эмоции простых смертных важнее фантазий редких и утонченных душ.
He did not dissent when they told him that the animal pain of a stuck pig or dyspeptic plowman in real life is a greater thing than the peerless beauty of Narath with its hundred carven gates and domes of chalcedony, which he dimly remembered from his dreams; and under their guidance he cultivated a painstaking sense of pity and tragedy.
Он не протестовал, когда ему говорили, что любая грубая, животная боль, будь то страдания голодного крестьянина или даже муки свиньи на бойне, значат для жизни больше несравненной красоты Нарата с его сотнями узорных ворот и куполами из халцедона, которые он смутно помнил по прежним снам. Он постарался ощутить боль других и понять, что такое реальная, жизненная трагедия, но они не трогали его душу.
Once in a while, though, he could not help seeing how shallow, fickle, and meaningless all human aspirations are, and how emptily our real impulses contrast with those pompous ideals we profess to hold.
Слишком ясно он видел, сколь мелки, изменчивы и бессмысленны все человеческие надежды и сколь ничтожны и пусты порождающие их импульсы, несовместимые с высокими идеалами, о которых так любят рассуждать философы.
Then he would have recourse to the polite laughter they had taught him to use against the extravagance and artificiality of dreams; for he saw that the daily life of our world is every inch as extravagant and artificial, and far less worthy of respect because of its poverty in beauty and its silly reluctance to admit its own lack of reason and purpose.
Он стал искать спасения в иронии и с усмешкой воспринимал сумасбродные фантазии, сознавая, что в жизни таких сумасбродств и нелепостей ничуть не меньше, однако они напрочь лишены красоты, а в веренице происходящих событий нет ни цели, ни смысла, как утверждали те же знатоки.
In this way he became a kind of humorist, for he did not see that even humor is empty in a mindless universe devoid of any true standard of consistency or inconsistency.
Он сделался чем-то вроде юмориста, ибо еще не видел, что даже юмор не нужен бестолковой Вселенной, отказавшейся от логики и не нашедшей ей достойной замены.
In the first days of his bondage he had turned to the gentle churchly faith endeared to him by the naïve trust of his fathers, for thence stretched mystic avenues which seemed to promise escape from life.
В первые годн своего рабства он решил обратиться к вере отцов и вернуться в лоно церкви.
Only on closer view did he mark the starved fancy and beauty, the stale and prosy triteness, and the owlish gravity and grotesque claims of solid truth which reigned boresomely and overwhelmingly among most of its professors; or feel to the full the awkwardness with which it sought to keep alive as literal fact the outgrown fears and guesses of a primal race confronting the unknown.
Но приглядевшись попристальнее, он заметил все туже скудость воображения, поблекшую, болезненную красу, уныние, банальность и напыщенную серьезность, возомнившую себя истиной в последней инстанции.
It wearied Carter to see how solemnly people tried to make earthly reality out of old myths which every step of their boasted science confuted, and this misplaced seriousness killed the attachment he might have kept for the ancient creeds had they been content to offer the sonorous rites and emotional outlets in their true guise of ethereal fantasy.
Старый седой ученый был совсем как живой и долго рассказывал внуку об их древнем роде и о странных видениях, посещавших чувствительных предков Картера.
But when he came to study those who had thrown off the old myths, he found them even more ugly than those who had not.
Они ниспровергали старые мифы, но взамен предлагали только отрицание.
They did not know that beauty lies in harmony, and that loveliness of life has no standard amidst an aimless cosmos save only its harmony with the dreams and the feelings which have gone before and blindly molded our little spheres out of the rest of chaos.
Им не приходило в голову, что красота неотделима от гармонии и достижима лишь в идеале или во сне, а не в бессмысленном космосе.
They did not see that good and evil and beauty and ugliness are only ornamental fruits of perspective, whose sole value lies in their linkage to what chance made our fathers think and feel, and whose fine details are different for every race and culture.
Картер даже не пытался объяснить им, что добро и зло, красота и уродство узоры бесконечного орнамента и приобретают смысл лишь в связи с ним.
Instead, they either denied these things altogether or transferred them to the crude, vague instincts which they shared with the beasts and peasants; so that their lives were dragged malodorously out in pain, ugliness, and disproportion, yet filled with a ludicrous pride at having escaped from something no more unsound than that which still held them.
Они и сами влачили убогое, никчемное существование, но при этом гордились своим здравомыслием, полагая, что избежали каких-то неясных соблазнов.
They had traded the false gods of fear and blind piety for those of license and anarchy.
Страх сменился своеволием, а благочестие анархией.
Carter did not taste deeply of these modern freedoms; for their cheapness and squalor sickened a spirit loving beauty alone, while his reason rebelled at the flimsy logic with which their champions tried to gild brute impulse with a sacredness stripped from the idols they had discarded.
Картер даже не пытался объяснить им, что добро и зло, красота и уродство узоры бесконечного орнамента и приобретают смысл лишь в связи с ним.
He saw that most of them, in common with their cast-off priestcraft, could not escape from the delusion that life has a meaning apart from that which men dream into it; and could not lay aside the crude notion of ethics and obligations beyond those of beauty, even when all Nature shrieked of its unconsciousness and impersonal unmorality in the light of their scientific discoveries.
Он видел, что они запутались в собственных противоречиях и при всем радикализме суждений не в силах обойтись без мерок строгой морали и долга, а их вера в свободу исключает красоту, хотя вся открытая и познанная ими Природа и ведать не ведала ни о сознании, ни морали.
Warped and bigoted with preconceived illusions of justice, freedom, and consistency, they cast off the old lore and the old ways with the old beliefs; nor ever stopped to think that that lore and those ways were the sole makers of their present thoughts and judgments, and the sole guides and standards in a meaningless universe without fixed aims or stable points of reference.
Сбитые с толку своими представлениями о справедливости, логике и свободе, они отвергли старинную премудрость прежний строй понятий, не сумев уяснить, что эти извечные ценности единственные мерила добра и зла и маяки надежды в бессмысленном космосе.
Having lost these artificial settings, their lives grew void of direction and dramatic interest; till at length they strove to drown their ennui in bustle and pretended usefulness, noise and excitement, barbaric display and animal sensation.
Без них жизнь постепенно лишалась для отрицателей какого-либо интереса и цели. Желая побороть овладевшую ими скуку, они засуетились их наигранная деловитость перемежалась столь же искусственным возбуждением, пристрастием к варварским зрелищам и буйным, грубым забавам.
When these things palled, disappointed, or grew nauseous through revulsion, they cultivated irony and bitterness, and found fault with the social order.
Однако разочарование наступало слишком быстро и доходило до отвращения. Немудрено, что их единственной отрадой стала желчная насмешка над миром и осуждение общественного строя.
Never could they realize that their brute foundations were as shifting and contradictory as the gods of their elders, and that the satisfaction of one moment is the bane of the next.
Отрицатели никак не могли понять, что эти убогие принципы столь же противоречивы, как и боги их предков, а минутное наслаждение сулит скорую гибель.
Calm, lasting beauty comes only in dream, and this solace the world had thrown away when in its worship of the real it threw away the secrets of childhood and innocence.
Спокойная, вечная красота достижима лишь в волшебных снах, но мир предпочел забыть о ней, отринув тайны детства и невинности.
Amidst this chaos of hollowness and unrest Carter tried to live as befitted a man of keen thought and good heritage.
Картер чувствовал, как чужда ему эта хаотичная, суетная реальность. Он продолжал жить, не обольщаясь иллюзиями и следуя добрым традициям.
With his dreams fading under the ridicule of the age he could not believe in anything, but the love of harmony kept him close to the ways of his race and station.
Его видения таяли и с каждым днем становились все бесплотнее, но любовь к гармонии удерживала его и не давала свернуть с пути, завещанного предками.
He walked impassive through the cities of men, and sighed because no vista seemed fully real; because every flash of yellow sunlight on tall roofs and every glimpse of balustraded plazas in the first lamps of evening served only to remind him of dreams he had once known, and to make him homesick for ethereal lands he no longer knew how to find.
Он старался держаться бесстрастно, много путешествовал, но не находил утешения в скитаниях по разным континентам и не однажды вздыхал, глядя на отблески солнечных лучей на высоких кровлях или на балюстрады гостиных дворов, озаренные светом первых вечерних фонарей.
Travel was only a mockery; and even the Great War stirred him but little, though he served from the first in the Foreign Legion of France.
Сравнивая их со своими видениями, он начинал тосковать об исчезнувших небывалых странах и понимал, что эти странствия не более чем насмешка судьбы.
For a while he sought friends, but soon grew weary of the crudeness of their emotions, and the sameness and earthiness of their visions.
Первая мировая война пробудила его к жизни и ненадолго вывела из духовного тупика.
He felt vaguely glad that all his relatives were distant and out of touch with him, for they could not have understood his mental life.
Он записался в Иностранный легион, и первые годы воевал во Франции, где у него появились новые друзья, однако он быстро пресытился обществом обыкновенных людей с неразвитым воображением и грубыми чувствами.
That is, none but his grandfather and great-uncle Christopher could, and they were long dead.
Все его родственники находились за океаном, и это его даже радовало, ведь никто из них не понял бы, что творилось в его душе, кроме его родного деда и двоюродного деда Кристофера, но они оба давно умерли.
Then he began once more the writing of books, which he had left off when dreams first failed him.
После войны он вновь вернулся к литературе и написал несколько романов, которые совсем было забросил, перестав видеть сны.
But here, too, was there no satisfaction or fulfilment; for the touch of earth was upon his mind, and he could not think of lovely things as he had done of yore.
Но вдохновение покинуло его, он больше не испытывал ни творческого подъема, ни полноты ощущений. В его сознание проникло земное начало и он с трудом отрывался от реальности. Мир его мечты отдалялся с каждым годом, скрываясь за туманным горизонтом.
Ironic humor dragged down all the twilight minarets he reared, and the earthy fear of improbability blasted all the delicate and amazing flowers in his faery gardens.
Ирония разрушала выстроенные им сумеречные минареты он боялся неправдоподобия и с корнем удалял нежные и яркие цветы из волшебных садов. Картер по привычке жалел своих героев и от этого его злодеи получались какими-то слащавыми. Они никого не могли испугать или оттолкнуть.
The convention of assumed piety spilt mawkishness on his characters, while the myth of an important reality and significant human events and emotions debased all his high fantasy into thin- veiled allegory and cheap social satire.
Он уверовал в реальность и заботился о точности мотивировок и жизненной убедительности событий, отчего в его романах господствовали плоские аллегории или дешевая социальная сатира.
His new novels were successful as his old ones had never been; and because he knew how empty they must be to please an empty herd, he burned them and ceased his writing.
Однако его новые книги пользовались куда большим успехом, чем прежние. Он понял, что это тревожный симптом: его пустые произведения притягивали пустых читателей, так как он потакал их вкусам. И тогда он сжег рукописи и поставил на литературе крест.
They were very graceful novels, in which he urbanely laughed at the dreams he lightly sketched; but he saw that their sophistication had sapped all their life away.
Он писал изысканные романы, в которых смеялся над своими снами, очеоченными двумя-тремя легкими штрихами, однако видел, что в его софизмах нет жизни.
It was after this that he cultivated deliberate illusion, and dabbled in the notions of the bizarre and the eccentric as an antidote for the commonplace.
Потом он принялся культивировать свои иллюзии и увлекся всем причудливым и эксцентричным. Таким образом Картер надеялся избавиться от ненавистной ему банальности.
Most of these, however, soon showed their poverty and barrenness; and he saw that the popular doctrines of occultism are as dry and inflexible as those of science, yet without even the slender palliative of truth to redeem them.
Однако под внешне странной оболочкой часто скрывались те же убожество и пустота. Популярные оккультные доктрины показались ему сухими и догматичными, он не обнаружил в них ни грана истины, способной искупить непререкаемый тон.
Gross stupidity, falsehood, and muddled thinking are not dream; and form no escape from life to a mind trained above their level.
Бросающиеся в глаза глупость, фальшь и путаница не имели ничего общего с его снами и только мешали его сознанию уйти от жизни в иные, высшие сферы.