The Festival/Праздник
The Festival.
“Efficiunt daemones, ut quae non sunt, sic tamen quasi sint, conspicienda hominibus exhibeant”.— Lactantius.
То были не вороны, не кроты, не канюки, не муравьи и не летучие мыши-вампиры.
I was far from home, and the spell of the eastern sea was upon me.
Дом был освещен изнутри, когда я приблизился к нему.
In the twilight I heard it pounding on the rocks, and I knew it lay just over the hill where the twisting willows writhed against the clearing sky and the first stars of evening.
Я видел это и видел, как некто, припав к земле поодаль от огня, отвратительно скулил на флейте; и когда это нечто скулило на флейте, мне казалось, что я слышу гибельное приглушенное дрожание в зловонной тьме, где я ничего не мог рассмотреть.
And because my fathers had called me to the old town beyond, I pushed on through the shallow, new- fallen snow along the road that soared lonely up to where Aldebaran twinkled among the trees; on toward the very ancient town I had never seen but often dreamed of.
Навстречу древнему городу, который я никогда не видел, но о котором столько мечтал.
It was the Yuletide, which men call Christmas, though they know in their hearts it is older than Bethlehem and Babylon, older than Memphis and mankind.
Был Yuletide,[2] который люди называют Рождеством, хотя в душе знают, что он древнее, чем Вифлеем и Вавилон, древнее, чем Мамфис и все человечество.
It was the Yuletide, and I had come at last to the ancient sea town where my people had dwelt and kept festival in the elder time when festival was forbidden; where also they had commanded their sons to keep festival once every century, that the memory of primal secrets might not be forgotten.
Был Yuletide, и наконец-то я пришел в этот старый приморский город, где жили мои предки и отмечали этот праздник еще в те далекие времена, когда он был запрещен. Они наставляли своих сыновей отмечать его раз в столетие, чтобы не стерлись в памяти его главные таинства и обряды.
Mine were an old people, old even when this land was settled three hundred years before.
Предки мои были старыми. Они были старыми уже тогда, когда обосновались на этой земле триста лет назад.
And they were strange, because they had come as dark, furtive folk from opiate southern gardens of orchids, and spoken another tongue before they learnt the tongue of the blue-eyed fishers.
И были здесь они чужими, эти угрюмые, скрытные люди из южных садов орхидей, и говорили на своем языке, прежде чем выучили язык голубоглазых рыбаков.
And now they were scattered, and shared only the rituals of mysteries that none living could understand.
Теперь судьба разбросала их по свету, и единственное, что объединяло их, так это ритуалы тайн обрядов, никому кроме них неведомых.
I was the only one who came back that night to the old fishing town as legend bade, for only the poor and the lonely remember.
Я был единственным, кто вернулся той ночью в древний рыбацкий город согласно легенде, которую помнят только бедняки да люди одинокие.
Then beyond the hill’s crest I saw Kingsport outspread frostily in the gloaming; snowy Kingsport with its ancient vanes and steeples, ridgepoles and chimneypots, wharves and small bridges, willow trees and graveyards; endless labyrinths of steep, narrow, crooked streets, and dizzy church-crowned central peak that time durst not touch; ceaseless mazes of colonial houses piled and scattered at all angles and levels like a child’s disordered blocks; antiquity hovering on gray wings over winter-whitened gables and gambrel roofs.
И тут за гребнем холма я увидел Кингспорт, простиравшийся невдалеке в морозных сумерках. Заснеженный Кингспорт со старинными флюгерами и шпилями, цилиндрами каменных труб, причалами и небольшими мостами, ивами и кладбищами; бесконечными лабиринтами крутых, узких, извивающихся улочек и головокружительной высоты центральным холмом, чью вершину венчала церковь, которая оказалась неподвластна разрушительной силе времени; непрерывным лабиринтом домов колониального стиля, то сбившихся в кучу, то разбросанных там и сям, словно оставленные в беспорядке детские кубики. Глубокая старина коснулась своими седыми крылами убеленных зимой фронтонов и двускатных крыш, веерообразные окна над дверями — и небольшие оконца в домах один за другим начинали мерцать в холодных сумерках, стремясь донести свет до Ориона и старых, как мир, звезд.
And against the rotting wharves the sea pounded; the secretive, immemorial sea out of which the people had come in the elder time.
Морские волны с гневным шумом разбивались о причал. Древнее, не раскрывающее своих тайн море, из которого в незапамятные времена ступили на эту землю люди.
Beside the road at its crest a still higher summit rose, bleak and windswept, and I saw that it was a burying-ground where black gravestones stuck ghoulishly through the snow like the decayed fingernails of a gigantic corpse.
Рядом с дорогой, на самом высоком месте, лишенном растительности и продуваемом всеми ветрами, я увидел место захоронения, где черные надгробные камни омерзительно торчали из-под снега, будто обломанные ногти гигантского трупа.
The printless road was very lonely, and sometimes I thought I heard a distant horrible creaking as of a gibbet in the wind.
Занесенная снегом дорога была совершенно пустынна. Иногда мне казалось, будто я слышу издалека доносящееся поскрипывание, напоминающее скрип виселицы на ветру.
They had hanged four kinsmen of mine for witchcraft in 1692, but I did not know just where.
В 1692 году за колдовство повесили четырех моих родственников, но я не знал, где именно.
As the road wound down the seaward slope I listened for the merry sounds of a village at evening, but did not hear them.
Когда дорога, петляя, стала спускаться по склону в направлении моря, я стал прислушиваться к веселым вечерним деревенским звукам, но не слышал их.
Then I thought of the season, and felt that these old Puritan folk might well have Christmas customs strange to me, and full of silent hearthside prayer.
Потом я вспомнил о времени года и понял, что у этих старых пуритан могут быть совсем иные рождественские традиции, наполненные тихими молитвами у семейного очага.
So after that I did not listen for merriment or look for wayfarers, but kept on down past the hushed, lighted farmhouses and shadowy stone walls to where the signs of ancient shops and sea taverns creaked in the salt breeze, and the grotesque knockers of pillared doorways glistened along deserted, unpaved lanes in the light of little, curtained windows.
А поняв все это, перестал вслушиваться или искать случайных прохожих. Я продолжал свой путь мимо тихих освещенных домов и мрачных каменных стен туда, где покачивались на пронизывающем соленом ветру вывески старинных магазинов и таверн, где причудливые дверные кольца тускло поблескивали на фоне немощеных улочек, отражая свет небольших, зашторенных окошек.
I had seen maps of the town, and knew where to find the home of my people.
Я знакомился с картами этого города и знал, где найти дом предков.
It was told that I should be known and welcomed, for village legend lives long; so I hastened through Back Street to Circle Court, and across the fresh snow on the one full flagstone pavement in the town, to where Green Lane leads off behind the Market House.
Меня заверили, что я буду узнан и тепло встречен, так как деревенские легенды живут долго. Поэтому я поспешил через Бэк-Стрит в Секл-Корт и по свежему снегу, выпавшему на единственный в городе мощеный тротуар, — туда, где Грин-Лейн ведет за Маркет-Хаус. Старые карты не солгали, и я не испытал затруднений, хотя не везде они были точны. Например, когда указывали, что в Аркхэме есть трамвайная линия, — то проводов я так и не увидел. А рельсы в любом случае мог укрыть снег.
I was glad I had chosen to walk.
Я был рад, что иду пешком, так как окутанное белоснежным покрывалом селение выглядело очень живописно с высоты холма.
The white village had seemed very beautiful from the hill; and now I was eager to knock at the door of my people, the seventh house on the left in Green Lane, with an ancient peaked roof and jutting second story, all built before 1650.
Я горел нетерпением постучать в дом своих предков, седьмой дом слева на Грин-Лейн со старинной островерхой крышей и выступающим вторым этажом, построенный до 1650 года.
There were lights inside the house when I came upon it, and I saw from the diamond window-panes that it must have been kept very close to its antique state.
Дом был освещен изнутри, когда я приблизился к нему. Поток света, льющийся из ромбовидных окон, позволил мне рассмотреть, что дом почти не изменил своего первоначального вида.
The upper part overhung the narrow, grass- grown street and nearly met the overhanging part of the house opposite, so that I was almost in a tunnel, with the low stone doorstep wholly free from snow.
Верхняя его часть нависала над узкой, зарастающей травой улочкой, чуть не сталкиваясь с выступающим верхним этажом дома напротив, так что я оказался словно в туннеле с низкими каменными ступеньками крыльца, очищенными от снега.
There was no sidewalk, but many houses had high doors reached by double flights of steps with iron railings.
Пешеходных дорожек не было, но во многих домах двери были подняты высоко над землей. К ним вели лестницы из двух пролетов с железными поручнями.
It was an odd scene, and because I was strange to New England I had never known its like before.
Странно все это выглядело, но в Новой Англии для меня все было непривычно. Ведь я никогда не бывал здесь прежде.
Though it pleased me, I would have relished it better if there had been footprints in the snow, and people in the streets, and a few windows without drawn curtains.
И хотя вид городка был приятен моему глазу, я получил бы большее удовольствие, если бы увидел следы на снегу, прохожих на улице или хотя бы несколько незашторенных окон.
When I sounded the archaic iron knocker I was half afraid.
Когда я постучал в дверь старинным железным кольцом, то немного испугался.
Some fear had been gathering in me, perhaps because of the strangeness of my heritage, and the bleakness of the evening, and the queerness of the silence in that aged town of curious customs.
Какая-то тревога вселилась в мое сердце. Возможно, из-за того, что мне странно было ощущать свою принадлежность к этому дому. Или холод и унылость вечера внесли в это свою лепту? Или непривычная для меня тишина в этом старом городе с любопытными традициями была тому виной?
And when my knock was answered I was fully afraid, because I had not heard any footsteps before the door creaked open.
А когда на мой стук ответили, я совсем перепугался, потому что не слышал никаких шагов перед тем, как со скрипом отворилась дверь.
But I was not afraid long, for the gowned, slippered old man in the doorway had a bland face that reassured me; and though he made signs that he was dumb, he wrote a quaint and ancient welcome with the stylus and wax tablet he carried.
Но страх мой был недолгим, так как у человека, стоящего в дверном проеме в халате и домашних тапочках, было приветливое, вежливое лицо, которое подействовало на меня успокаивающе. И хотя он дал мне понять, что не говорит, он начертал причудливое древнее приветствие острой палочкой на вощеной дощечке, которую держал в руках.
He beckoned me into a low, candlelit room with massive exposed rafters and dark, stiff, sparse furniture of the seventeenth century.
Он пригласил меня войти в низкую, освещенную свечой комнатку с темной массивной мебелью семнадцатого века.
The past was vivid there, for not an attribute was missing.
Прошлое было живо здесь со всеми его атрибутами: похожий на пещеру очаг, прялка, над которой склонилась старуха в просторном платье и головном уборе.
There was a cavernous fireplace and a spinning-wheel at which a bent old woman in loose wrapper and deep poke-bonnet sat back toward me, silently spinning despite the festive season.
Она сидела спиной ко мне и молча пряла, несмотря на праздничный день.
An infinite dampness seemed upon the place, and I marveled that no fire should be blazing.
В комнате пахло сыростью, и я удивился, что очаг не был разожжен.
The high- backed settle faced the row of curtained windows at the left, and seemed to be occupied, though I was not sure.
Деревянная скамья с высокой спинкой была обращена к окнам, на которых висели занавески. По-моему, на скамейке кто-то сидел, хотя я не был уверен в этом.
I did not like everything about what I saw, and felt again the fear I had had.
Мне все здесь нравилось, и опять страх накатывался на меня, как прежде.
This fear grew stronger from what had before lessened it, for the more I looked at the old man’s bland face, the more its very blandness terrified me.
Страх этот становился все сильнее. И причиной тому служило то, что поначалу, казалось, действовало на меня успокаивающе, так как чем больше я всматривался в приветливое лицо старика, тем больше эта приветливость внушала мне неприятное чувство.
The eyes never moved, and the skin was too like wax.
Глаза его были неподвижны, а кожа слишком напоминала воск.
Finally I was sure it was not a face at all, but a fiendishly cunning mask.
В конце концов я пришел к мысли, что это вовсе не лицо, а дьявольски хитрая маска.
But the flabby hands, curiously gloved, wrote genially on the tablet and told me I must wait a while before I could be led to the place of festival.
Но дряблые руки продолжали радушно выводить слова на дощечке, прося подождать, пока меня не проводят до места празднества.
Pointing to a chair, table, and pile of books, the old man now left, the room; and when I sat down to read I saw that the books were hoary and moldy, and that they included old Morryster’s wild “Marvels of Science”, the terrible “Saducismus Triumphatus” of Joseph Glanvil, published in 1681, the shocking “Daemonolatreia” of Remigius, printed in 1595 at Lyons, and worst of all, the unmentionable “Necronomicon” of the mad Arab Abdul Alhazred, in Olaus Wormius’ forbidden Latin translation: a book which I had never seen, but of which I had heard monstrous things whispered.
Указав на стул около стола со стопкой книг, старик вышел из комнаты. Опустившись на стул, я увидел, что книги были древними. Среди них устаревшая «Чудеса науки» Морристера, ужасная «Saducismus Triumphatus» Джорзсфа Гленвила, изданная в 1681 году, шокирующая «Daemonolatreia» Румигиуса, напечатанная в Лионе в 1595 году, и совсем никуда не годная, нигде не упоминаемая «Necronomicon» сумасшедшего араба Абдула Алхазреда в запрещенном переводе на латинский Олауса Вормиуса — книга, которую мне не довелось видеть ранее, но о которой я слышал страшные вещи, произносимые шепотом.
No one spoke to me, but I could hear the creaking of signs in the wind outside, and the whir of the wheel as the bonneted old woman continued her silent spinning, spinning.
Никто не разговаривал со мной, и я мог слышать поскрипывание вывесок на улице на ветру, жужжание прялки, за которой старуха в головном уборе продолжала свою бесконечную работу.
I thought the room and the books and the people very morbid and disquieting, but because an old tradition of my father’s had summoned me to strange feastings, I resolved to expect queer things.
И сама комната, и книги, и люди в ней были отвратительны и вызывали во мне беспричинную тревогу, но так как древняя традиция моих предков призвала меня в это место, я решил — будь что будет.
So I tried to read, and soon became tremblingly absorbed by something I found in that accursed “Necronomicon”; a thought and a legend too hideous for sanity or consciousness.
Я попытался читать и вскоре, трепеща от волнения, почувствовал, что увлекся этой проклятой «Necronomicon»; суть ее была настолько ужасной, что не укладывалась в рамки здравого смысла и понимания, она вызвала у меня откровенную неприязнь.
But I disliked it when I fancied I heard the closing of one of the windows that the settle faced, as if it had been stealthily opened.
И тут мне показалось, что я услышал, как закрылось одно из окон, к которому была повернута деревянная скамья, будто окно украдкой открывали.
It had seemed to follow a whirring that was not of the old woman’s spinning-wheel.
Казалось, этот звук следует, за жужжанием, которое уже никак не относилось к старухиной работе.
This was not much, though, for the old woman was spinning very hard, and the aged clock had been striking.
Хотя это длилось совсем недолго, и старуха усердно пряла, и били старинные часы.
After that I lost the feeling that there were persons on the settle, and was reading intently and shudderingly when the old man came back booted and dressed in a loose antique costume, and sat down on that very bench, so that I could not see him.
Потом я потерял ощущение времени и того, что на скамейке кто-то сидел. Я внимательно читал, содрогаясь от прочитанного, когда вернулся старик, обутый и одетый в просторную накидку, и опустился на ту самую скамью, так что я уже не мог его видеть.