Великий Гэтсби/El gran Gatsby
Фрэнсис Скотт Фицджеральд Великий Гэтсби ГЛАВА I В юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, я как-то получил от отца совет, надолго запавший мне в память.
Capítulo I En mis años más jóvenes y vulnerables, mi padre me dio un consejo al que he estado dando vueltas en mi mente desde entonces.
— Если тебе вдруг захочется осудить кого то, — сказал он, — вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты.
"Siempre que tengas ganas de criticar a alguien", me dijo, "recuerda que todas las personas de este mundo no han tenido las ventajas que tú has tenido".
К этому он ничего не добавил, но мы с ним всегда прекрасно понимали друг друга без лишних слов, и мне было ясно, что думал он гораздо больше, чем сказал.
No dijo nada más, pero siempre hemos sido inusualmente comunicativos de forma reservada, y comprendí que quería decir mucho más que eso.
Вот откуда взялась у меня привычка к сдержанности в суждениях — привычка, которая часто служила мне ключом к самым сложным натурам и еще чаще делала меня жертвой матерых надоед.
En consecuencia, me inclino a reservarme todos los juicios, un hábito que me ha abierto muchas naturalezas curiosas y también me ha hecho víctima de no pocos pesados incorregibles.
Нездоровый ум всегда сразу чует эту сдержанность, если она проявляется в обыкновенном, нормальном человеке, и спешит за нее уцепиться; еще в колледже меня незаслуженно обвиняли в политиканстве, потому что самые нелюдимые и замкнутые студенты поверяли мне свои тайные горести.
La mente anormal se apresura a detectar y adherirse a esta cualidad cuando aparece en una persona normal, y así sucedió que en la universidad se me acusó injustamente de ser un político, porque estaba al tanto de las aflicciones secretas de hombres inaccesibles y poco conocidos.
Я вовсе не искал подобного доверия — сколько раз, заметив некоторые симптомы, предвещающие очередное интимное признание, я принимался сонно зевать, спешил уткнуться в книгу или напускал на себя задорно-легкомысленный тон; ведь интимные признания молодых людей, по крайней мере та словесная форма, в которую они облечены, представляют собой, как правило, плагиат и к тому же страдают явными недомолвками.
La mayor parte de las confidencias no fueron buscadas; con frecuencia he fingido sueño, preocupación o una hostil frivolidad cuando me di cuenta por alguna señal inequívoca de que una revelación íntima latía en el horizonte; porque las revelaciones íntimas de los hombres más jóvenes, o por lo menos los términos en que las expresan, suelen ser plagios y estar empañados por evidentes omisiones.
Сдержанность в суждениях — залог неиссякаемой надежды.
Reservar los juicios es una cuestión de esperanza infinita.
Я до сих пор опасаюсь упустить что-то, если позабуду, что (как не без снобизма говорил мой отец и не без снобизма повторяю за ним я) чутье к основным нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой мере.
Todavía tengo un poco de miedo de perderme algo si olvido que, como sugería mi padre con esnobismo, y yo repito con esnobismo, el sentido de las decencia se reparte desigualmente al nacer.
А теперь, похвалившись своей терпимостью, я должен сознаться, что эта терпимость имеет пределы.
Y, después de presumir así de mi tolerancia, admito que tiene un límite.
Поведение человека может иметь под собой разную почву — твердый гранит или вязкую трясину; но в какой-то момент мне становится наплевать, какая там под ним почва.
La conducta puede fundarse en la roca dura o en los terrenos pantanosos, pero después de cierto punto no me importa en qué se fundamenta.
Когда я прошлой осенью вернулся из Нью-Йорка, мне хотелось, чтобы весь мир был морально затянут в мундир и держался по стойке «смирно». Я больше не стремился к увлекательным вылазкам с привилегией заглядывать в человеческие души.
Cuando volví del Este el pasado otoño, sentí que quería que el mundo estuviera uniformado y en una especie de atención moral para siempre; no quería más excursiones desenfrenadas con miradas privilegiadas al corazón humano.
Только для Гэтсби, человека, чьим именем названа эта книга, я делал исключение, — Гэтсби, казалось, воплощавшего собой все, что я искренне презирал и презираю.
Sólo Gatsby, el hombre que da nombre a este libro, estaba exento de mi reacción: Gatsby, que representaba todo aquello por lo que siento un desprecio incondicional.
Если мерить личность ее умением себя проявлять, то в этом человеке было поистине нечто великолепное, какая-то повышенная чувствительность ко всем посулам жизни, словно он был частью одного из тех сложных приборов, которые регистрируют подземные толчки где-то за десятки тысяч миль.
Si la personalidad es una serie ininterrumpida de gestos exitosos, entonces había algo magnífico en él, alguna sensibilidad aumentada a las promesas de la vida, como si estuviera relacionado con una de esas intrincadas máquinas que registran los terremotos a diez mil millas de distancia.
Эта способность к мгновенному отклику не имела ничего общего с дряблой впечатлительностью, пышно именуемой «артистическим темпераментом», — это был редкостный дар надежды, романтический запал, какого я ни в ком больше не встречал и, наверно, не встречу.
Esta capacidad de respuesta no tenía nada que ver con esa impresionabilidad fofa que se dignifica bajo el nombre de "temperamento creativo"; era un extraordinario don para la esperanza, una disponibilidad romántica como no he encontrado en ninguna otra persona y que no es probable que vuelva a encontrar.
Нет, Гэтсби себя оправдал под конец; не он, а то, что над ним тяготело, та ядовитая пыль, что вздымалась вокруг его мечты, — вот что заставило меня на время утратить всякий интерес к людским скоротечным печалям и радостям впопыхах.
No: Gatsby terminó bien al final; es lo que se apoderó de Gatsby, el polvo asqueroso que flotaba en la estela de sus sueños, lo que cerró temporalmente mi interés por las penas abortadas y las euforias de corta duración de los hombres.
Я принадлежу к почтенному зажиточному семейству, вот уже в третьем поколении играющему видную роль в жизни нашего среднезападного городка. Каррауэи — это целый клан, и, по семейному преданию, он ведет свою родословную от герцогов Бэклу, но родоначальником нашей ветви нужно считать брата моего дедушки, того, что приехал сюда в 1851 году, послал за себя наемника в Федеральную армию и открыл собственное дело по оптовой торговле скобяным товаром, которое ныне возглавляет мой отец.
Mi familia ha sido gente prominente y acomodada en esta ciudad del Medio Oeste durante tres generaciones. Los Carraway son una especie de clan, y tenemos la tradición de que descendemos de los duques de Buccleuch, pero el verdadero fundador de mi línea fue el hermano de mi abuelo, que llegó aquí en el año cincuenta y uno, envió a un sustituto a la Guerra Civil y puso en marcha el negocio de ferretería al por mayor que mi padre lleva hoy en día.
Я никогда не видал этого своего предка, но считается, что я на него похож, чему будто бы служит доказательством довольно мрачный портрет, висящий у отца в конторе.
Nunca vi a este tío abuelo, pero se supone que me parezco a él, con especial referencia a la pintura bastante dura que cuelga en la oficina de mi padre.
Я окончил Йельский университет в 1915 году, ровно через четверть века после моего отца, а немного спустя я принял участие в Великой мировой войне — название, которое принято давать запоздалой миграции тевтонских племен.
Me gradué en New Haven en 1915, justo un cuarto de siglo después de mi padre, y poco después participé en esa demorada migración teutona conocida como la Gran Guerra.
Контрнаступление настолько меня увлекло, что, вернувшись домой, я никак не мог найти себе покоя.
Disfruté tanto de la contraofensiva que regresé inquieto.
Средний Запад казался мне теперь не кипучим центром мироздания, а скорее обтрепанным подолом вселенной; и в конце концов я решил уехать на Восток и заняться изучением кредитного дела.
En lugar de ser el cálido centro del mundo, el Medio Oeste parecía ahora el borde desgarrado del universo, así que decidí ir al Este y aprender el negocio de los bonos.
Все мои знакомые служили по кредитной части; так неужели там не найдется места еще для одного человека?
Todo el mundo que conocía estaba en el negocio de los bonos, así que supuse que se podría mantener a un hombre soltero más.
Был созван весь семейный синклит, словно речь шла о выборе для меня подходящего учебного заведения; тетушки и дядюшки долго совещались, озабоченно хмуря лбы, и наконец нерешительно выговорили: «Ну что-о ж…»
Todos mis tíos y tías lo discutieron como si estuvieran eligiendo una escuela de preparación para mí, y finalmente dijeron: "Por qué sí", con caras muy serias y vacilantes.
Отец согласился в течение одного года оказывать мне финансовую поддержку, и вот, после долгих проволочек, весной 1922 года я приехал в Нью-Йорк, как мне в ту пору думалось — навсегда.
Mi padre accedió a financiarme durante un año y, tras varios retrasos, llegué al Este, de forma permanente, pensé, en la primavera de los veintidós.
Благоразумней было бы найти квартиру в самом Нью-Йорке, но дело шло к лету, а я еще не успел отвыкнуть от широких зеленых газонов и ласковой тени деревьев, и потому, когда один молодой сослуживец предложил поселиться вместе с ним где-нибудь в пригороде, мне эта идея очень понравилась. Он подыскал и дом — крытую толем хибарку за восемьдесят долларов в месяц, но в последнюю минуту фирма откомандировала его в Вашингтон, и мне пришлось устраиваться самому. Я завел собаку, — правда, она сбежала через несколько дней, — купил старенький «додж» и нанял пожилую финку, которая по утрам убирала мою постель и готовила завтрак на электрической плите, бормоча себе под нос какие-то финские премудрости.
Lo práctico era encontrar habitaciones en la ciudad, pero era una estación cálida, y yo acababa de dejar un país de amplios céspedes y árboles amigables, así que cuando un joven de la oficina sugirió que tomáramos juntos una casa en una ciudad de paso, me pareció una gran idea. Encontró la casa, un bungalow de madera desgastada a ochenta dólares al mes, pero en el último momento la empresa le ordenó que se fuera a Washington, y yo me fui al campo solo. Tenía un perro -al menos lo tuve durante unos días, hasta que se escapó- y un viejo Dodge y una mujer finlandesa, que me hizo la cama y cocinó el desayuno y murmuró sabiduría finlandesa para sí misma sobre la estufa eléctrica.
Поначалу я чувствовал себя одиноким, но на третье или четвертое утро меня остановил близ вокзала какой-то человек, видимо только что сошедший с поезда.
Estuve solo durante un día más o menos hasta que una mañana un hombre, más recién llegado que yo, me paró en la carretera.
— Не скажете ли, как попасть в Уэст-Эгг? — растерянно спросил он.
"¿Cómo se llega al pueblo de West Egg?", me preguntó con impotencia.
Я объяснил. И когда я зашагал дальше, чувства одиночества как не бывало. Я был старожилом, первопоселенцем, указывателем дорог. Эта встреча освободила меня от невольной скованности пришельца.
Se lo dije. Y mientras caminaba ya no me sentía solo. Yo era un guía, un explorador, un colono original. Me había concedido el privilegio de ser un vecino más del lugar.
Солнце с каждым днем пригревало сильней, почки распускались прямо на глазах, как в кино при замедленной съемке, и во мне уже крепла знакомая, приходившая каждое лето уверенность, что жизнь начинается сызнова.
Y así, con la luz del sol y los grandes brotes de hojas que crecían en los árboles, como crecen las cosas en las películas veloces, tuve esa convicción familiar de que la vida volvía a empezar con el verano.
Так много можно было прочесть книг, так много впитать животворных сил из напоенного свежестью воздуха. Я накупил учебников по экономике капиталовложений, по банковскому и кредитному делу, и, выстроившись на книжной полке, отливая червонным золотом, точно монеты новой чеканки, они сулили раскрыть передо мной сверкающие тайны, известные лишь Мидасу, Моргану и Меценату. Но я не намерен был ограничить себя чтением только этих книг. В колледже у меня обнаружились литературные склонности — я как-то написал серию весьма глубокомысленных и убедительных передовиц для «Йельского вестника», — и теперь я намерен был снова взяться за перо и снова стать самым узким из всех узких специалистов — так называемым человеком широкого кругозора. Это не парадокс парадокса ради; ведь, в конце концов, жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь ее из единственного окна.
Había mucho que leer, por un lado, y mucha salud que extraer del joven aire que da el aliento. Compré una docena de volúmenes sobre la banca, el crédito y los valores de inversión, que estaban en mi estantería en rojo y oro como dinero nuevo de la fábrica de moneda, prometiendo revelar los brillantes secretos que sólo Midas, Morgan y Mæcenas conocían. Y tenía la gran intención de leer muchos otros libros. Fui bastante literario en la universidad -un año escribí una serie de editoriales muy solemnes y obvios para el Yale News- y ahora iba a traer de nuevo todas esas cosas a mi vida y convertirme de nuevo en el más limitado de todos los especialistas, el "hombre completo". Esto no es sólo un epigrama: después de todo, la vida se mira con mucho más éxito desde una sola ventana.
Случаю угодно было сделать меня обитателем одного из самых своеобразных местечек Северной Америки. На длинном, прихотливой формы острове, протянувшемся к востоку от Нью-Йорка, есть среди прочих капризов природы два необычных почвенных образования. Милях в двадцати от города, на задворках пролива Лонг-Айленд, самого обжитого куска водного пространства во всем Западном полушарии, вдаются в воду два совершенно одинаковых мыса, разделенных лишь неширокой бухточкой. Каждый из них представляет собой почти правильный овал — только, подобно Колумбову яйцу, сплюснутый у основания; при этом они настолько повторяют друг друга очертаниями и размерами, что, вероятно, чайки, летая над ними, не перестают удивляться этому необыкновенному сходству. Что до бескрылых живых существ, то они могут наблюдать феномен еще более удивительный — полное различие во всем, кроме очертаний и размеров.
Fue una casualidad que alquilara una casa en una de las comunidades más extrañas de Norteamérica. Estaba en esa esbelta y revoltosa isla que se extiende hacia el este de Nueva York, y en la que hay, entre otras curiosidades naturales, dos inusuales formaciones de tierra. A veinte millas de la ciudad, un par de enormes huevos, idénticos en su contorno y separados sólo por una bahía de cortesía, sobresalen en la masa de agua salada más domesticada del hemisferio occidental, el gran corral húmedo de Long Island Sound. No son óvalos perfectos -como el huevo de la historia de Colón, ambos están aplastados en el extremo de contacto- pero su parecido físico debe ser una fuente de asombro perpetuo para las gaviotas que vuelan por encima. Para los que no tienen alas, un fenómeno más interesante es su diferencia en todos los aspectos, excepto en la forma y el tamaño.
Я поселился в Уэст-Эгге, менее, — ну, скажем так: менее фешенебельном из двух поселков, хотя этот словесный ярлык далеко не выражает причудливого и даже несколько зловещего контраста, о котором идет речь.
Yo vivía en West Egg, el menos elegante de los dos, aunque ésta es una etiqueta muy superficial para expresar el extraño y no poco siniestro contraste entre ellos.
Мой домик стоял у самой оконечности мыса, в полусотне ярдов от берега, затиснутый между двумя роскошными виллами, из тех, за которые платят по двенадцать — пятнадцать тысяч в сезон.
Mi casa estaba en la punta del huevo, a sólo cincuenta metros del estrecho, y apretujada entre dos enormes locales que se alquilaban por doce o quince mil por temporada.
Особенно великолепна была вилла справа — точная копия какого-нибудь Hotel de Ville в Нормандии, с угловой башней, где новенькая кладка просвечивала сквозь редкую еще завесу плюща, с мраморным бассейном для плавания и садом в сорок с лишним акров земли.
La que estaba a mi derecha era un edificio colosal desde cualquier punto de vista; era una imitación de hecho de algún Hôtel de Ville de Normandía, con una torre en un lado, nueva y reluciente bajo una fina barba de hiedra cruda, y una piscina de mármol, y más de cuarenta acres de césped y jardín.
Я знал, что это усадьба Гэтсби.
Era la mansión de Gatsby.
Точней, что она принадлежит кому-то по фамилии Гэтсби, так как больше я о нем ничего не знал.
O, mejor dicho, como yo no conocía al señor Gatsby, era una mansión habitada por un caballero de ese nombre.
Мой домик был тут бельмом на глазу, но бельмом аким крошечным, что его и не замечал никто, и потому я имел возможность, помимо вида на море, наслаждаться еще видом на кусочек чужого сада и приятным сознанием непосредственного соседства миллионеров — все за восемьдесят долларов в месяц.
Mi propia casa era un adefesio, pero era un adefesio pequeño, y había sido pasada por alto, de modo que tenía una vista del agua, una vista parcial del césped de mi vecino y la consoladora proximidad de los millonarios, todo por ochenta dólares al mes.
На другой стороне бухты сверкали над водой белые дворцы фешенебельного Ист-Эгга, и, в сущности говоря, история этого лета начинается с того вечера, когда я сел в свой «додж» и поехал на ту сторону, к Бьюкененам в гости. Дэзи Бьюкенен приходилась мне троюродной сестрой, а Тома я знал еще по университету. И как-то, вскоре после войны, я два дня прогостил у них в Чикаго.
Al otro lado de la bahía de la cortesía, los palacios blancos de la elegante East Egg brillaban a lo largo del agua, y la historia del verano comienza realmente en la noche en que conduje hasta allí para cenar con los Tom Buchanan. Daisy era mi prima segunda, y había conocido a Tom en la universidad. Y justo después de la guerra pasé dos días con ellos en Chicago.
Том, наделенный множеством физических совершенств — нью-хейвенские любители футбола не запомнят другого такого левого крайнего, — был фигурой, в своем роде характерной для Америки, одним из тех молодых людей, которые к двадцати одному году достигают в чем-то самых вершин, и потом, что бы они ни делали, все кажется спадом. Родители его были баснословно богаты, — уже в университете его манера сорить деньгами вызывала нарекания, — и теперь, вздумав перебраться из Чикаго на Восток, он сделал это с размахом поистине ошеломительным: привез, например, из Лейк-Форест целую конюшню пони для игры в поло. Трудно было представить себе, что у человека моего поколения может быть достаточно денег для подобных прихотей.
Su marido, entre varios logros deportivos, había sido uno de los extremos más potentes que jamás haya jugado al fútbol en New Haven, una figura nacional en cierto modo, uno de esos hombres que alcanzan una excelencia tan limitada a los veintiún años que todo lo posterior sabe a anticlímax. Su familia era enormemente rica -incluso en la universidad su libertad con el dinero era motivo de reproche-, pero ahora había dejado Chicago y había llegado al Este de una forma que te dejaba sin aliento: por ejemplo, había traído una serie de ponis de polo desde Lake Forest. Era difícil darse cuenta de que un hombre de mi propia generación era tan rico como para hacer eso.
Не знаю, что побудило их переселиться на Восток. Они прожили год во Франции, тоже без особых к тому причин, потом долго скитались по разным углам Европы, куда съезжаются богачи, чтобы вместе играть в поло и наслаждаться своим богатством. Теперь они решили прочно осесть на одном месте, сказала мне Дэзи по телефону. Я, впрочем, не слишком этому верил. Я не мог заглянуть в душу Дэзи, но Том, казалось мне, будет всю жизнь носиться с места на место в чуть тоскливой погоне за безвозвратно утраченной остротой ощущений футболиста.
No sé por qué vinieron al Este. Habían pasado un año en Francia sin ninguna razón en particular, y luego anduvieron a la deriva aquí y allá, sin descanso, dondequiera que la gente jugara al polo y fuera rica. Se trataba de una mudanza permanente, dijo Daisy por teléfono, pero yo no lo creía; no tenía visión del corazón de Daisy, pero sentía que Tom iría a la deriva para siempre buscando, un poco con nostalgia, la dramática agitación de algún partido de fútbol irrecuperable.
Вот как вышло, что теплым, но ветреным вечером я ехал в Ист-Эгг навестить двух старых друзей, которых, в сущности, почти не знал. Их резиденция оказалась еще изысканней, чем я рисовал себе. Веселый красный с белым дом в георгианско-колониальном стиле смотрел фасадом в сторону пролива. Зеленый газон начинался почти у самой воды, добрую четверть мили бежал к дому между клумб и дорожек, усыпанных кирпичной крошкой, и, наконец, перепрыгнув через солнечные часы, словно бы с разбегу взлетал по стене вьющимися виноградными лозами. Ряд высоких двустворчатых окон прорезал фасад по всей длине; сейчас они были распахнуты навстречу теплому вечернему ветру, и стекла пламенели отблесками золота, а в дверях, широко расставив ноги, стоял Том Бьюкенен в костюме для верховой езды.
Y así sucedió que en una cálida y ventosa tarde me dirigí a East Egg para ver a dos viejos amigos a los que apenas conocía. Su casa era aún más elaborada de lo que esperaba, una alegre mansión colonial georgiana roja y blanca, con vistas a la bahía. El césped comenzaba en la playa y corría hacia la puerta principal durante un cuarto de milla, saltando por encima de los diques de sol y los paseos de ladrillo y los jardines en llamas; finalmente, cuando llegaba a la casa, subía por el lateral en brillantes enredaderas como si lo hiciera por el impulso de su carrera. La fachada estaba interrumpida por una línea de ventanas francesas, que ahora brillaban con el oro reflejado y estaban abiertas de par en par a la cálida tarde ventosa, y Tom Buchanan, con ropa de montar, estaba de pie con las piernas separadas en el porche delantero.
Он изменился с нью-хейвенских времен. Теперь это был плечистый тридцатилетний блондин с твердо очерченным ртом и довольно надменными манерами. Но в лице главным были глаза: от их блестящего дерзкого взгляда всегда казалось, будто он с угрозой подается вперед. Даже немного женственная элегантность его костюма для верховой езды не могла скрыть его физическую мощь; казалось, могучим икрам тесно в глянцевитых крагах, так что шнуровка вот-вот лопнет, а при малейшем движении плеча видно было, как под тонким сукном ходит плотный ком мускулов. Это было тело, полное сокрушительной силы, — жесткое тело.
Había cambiado desde sus años en New Haven. Ahora era un robusto hombre de pelo pajizo de treinta años, con una boca más bien dura y unos modales arrogantes. Dos ojos brillantes y prepotentes habían establecido el dominio sobre su rostro y le daban la apariencia de estar siempre inclinado agresivamente hacia adelante. Ni siquiera la afeminada ropa de montar podía ocultar la enorme potencia de aquel cuerpo: parecía llenar aquellas relucientes botas hasta tensar el cordón superior, y se podía ver un gran paquete de músculos moviéndose cuando su espalda se movía bajo su delgado abrigo. Era un cuerpo capaz de hacer una enorme palanca, un cuerpo brutal.
Он говорил резким, хрипловатым тенором, очень подходившим к тому впечатлению, которое он производил, — человека с норовом. И даже в разговоре с приятными ему людьми в голосе у него всегда слышалась нотка презрительной отеческой снисходительности, — в Нью-Хейвене многие его за это терпеть не могли.
Su voz, un tenor ronco y áspero, aumentaba la impresión de dureza que transmitía. Había un toque de desprecio paternal en ella, incluso hacia la gente que le gustaba, y había hombres en New Haven que le odiaban a muerte.
Казалось, он говорил: «Я, конечно, сильнее вас, и вообще я не вам чета, но все же можете не считать мое мнение непререкаемым». На старших курсах мы с ним состояли в одном студенческом обществе, и, хотя дружбы между нами никогда не было, мне всегда казалось, что я ему нравлюсь и что он по-своему, беспокойно, с вызовом, старается понравиться мне.
"No creas que mi opinión sobre estos asuntos es definitiva", parecía decir, "sólo porque soy más fuerte y más hombre que tú". Estábamos en la misma sociedad de mayores, y aunque nunca fuimos íntimos, siempre tuve la impresión de que me aprobaba y quería que le gustara con cierta dureza y desafiante nostalgia propia.
Мы немного постояли на освещенном вечерним солнцем крыльце.
Hablamos durante unos minutos en el soleado porche.
— Недурное у меня тут пристанище, — сказал он, посверкивая глазами по сторонам.
"Tengo un lugar bonito aquí", dijo, sus ojos parpadeaban inquietos.
Слегка нажимая на мое плечо, чтобы заставить меня повернуться, он широким движением руки обвел открывающуюся с крыльца панораму, включая в нее итальянский, уступами расположенный сад, пол-акра пряно благоухающих роз и тупоносую моторную яхту, покачивающуюся в полосе прибоя.
Girándome por un brazo, movió una mano ancha y plana a lo largo de la vista frontal, incluyendo en su barrido un jardín italiano hundido, media hectárea de rosas profundas y punzantes, y una lancha de proa chata que golpeaba la marea mar adentro.
— Я купил эту усадьбу у Демэйна, нефтяника. — Он снова нажал на мое плечо, вежливо, но круто поворачивая меня к двери. — Ну, пойдем.
"Pertenecía a Demaine, el petrolero". Me dio la vuelta de nuevo, con educación y brusquedad. "Vamos a entrar".
Мы прошли через просторный холл и вступили в сияющее розовое пространство, едва закрепленное в стенах дома высокими окнами справа и слева. Окна были распахнуты и сверкали белизной на фоне зелени, как будто враставшей в дом. Легкий ветерок гулял по комнате, трепля занавеси на окнах, развевавшиеся, точно бледные флаги, — то вдувал их внутрь, то выдувал наружу, то вдруг вскидывал вверх, к потолку, похожему на свадебный пирог, облитый глазурью, а по винно-красному ковру рябью бежала тень, как по морской глади под бризом.
Atravesamos un pasillo alto y entramos en un espacio brillante de color rosado, frágilmente unido a la casa por ventanas francesas en ambos extremos. Las ventanas estaban entreabiertas y brillaban en blanco contra la hierba fresca del exterior que parecía crecer un poco hacia el interior de la casa. Una brisa recorría la habitación, haciendo que las cortinas entraran por un extremo y salieran por el otro como pálidas banderas, enroscándolas hacia la esmerilada tarta de bodas del techo, y luego ondulaba sobre la alfombra color vino, haciendo una sombra en ella como hace el viento en el mar.
Мы прошли через просторный холл и вступили в сияющее розовое пространство, едва закрепленное в стенах дома высокими окнами справа и слева. Окна были распахнуты и сверкали белизной на фоне зелени, как будто враставшей в дом. Легкий ветерок гулял по комнате, трепля занавеси на окнах, развевавшиеся, точно бледные флаги, — то вдувал их внутрь, то выдувал наружу, то вдруг вскидывал вверх, к потолку, похожему на свадебный пирог, облитый глазурью, а по винно-красному ковру рябью бежала тень, как по морской глади под бризом.
Atravesamos un pasillo alto y entramos en un espacio luminoso de color rosado, frágilmente unido a la casa por ventanas francesas en ambos extremos. Las ventanas estaban entreabiertas y brillaban en blanco contra la hierba fresca del exterior que parecía crecer un poco hacia el interior de la casa. Una brisa recorría la habitación, haciendo que las cortinas entraran por un extremo y salieran por el otro como pálidas banderas, una especie de tarta de bodas, y luego ondulaba sobre la alfombra color vino, haciendo una sombra en ella como hace el viento en el mar.
Единственным неподвижным предметом в комнате была исполинская тахта, на которой, как на привязанном к якорю аэростате, укрылись две молодые женщины. Их белые платья подрагивали и колыхались, как будто они обе только что опустились здесь после полета по дому. Я, наверно, несколько мгновений простоял, слушая, как полощутся и хлопают занавеси и поскрипывает картина на стене. Потом что-то стукнуло — Том Бьюкенен затворил окна с одной стороны, — и попавшийся в западню ветер бессильно замер, а занавеси, и ковер, и обе молодые женщины на тахте постепенно опали и пришли в неподвижность.
El único objeto completamente inmóvil en la sala era un enorme sofá en el que dos mujeres jóvenes se encontraban flotando como en un globo anclado. Ambas estaban vestidas de blanco, y sus vestidos ondulaban y revoloteaban como si acabaran de volver a entrar tras un breve viaje alrededor de la casa. Debí de quedarme unos instantes escuchando el latigazo y el chasquido de las cortinas y el gemido de un cuadro en la pared. Luego se oyó un estruendo cuando Tom Buchanan cerró las ventanas traseras y el viento arrebatado se extinguió en la habitación, y las cortinas y las alfombras y las dos jóvenes cayeron lentamente al suelo.