The Masque of the Red Death/МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ
THE MASQUE OF THE RED DEATH.
А снаружи царила Красная смерть.
The “Red Death” had long devastated the country.
Эдгар Аллан По МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ Уже давно опустошала страну Красная смерть.
No pestilence had ever been so fatal, or so hideous.
Ни одна эпидемия еще не была столь ужасной и губительной.
Blood was its Avatar and its seal—the redness and the horror of blood.
Кровь была ее гербом и печатью — жуткий багрянец крови!
There were sharp pains, and sudden dizziness, and then profuse bleeding at the pores, with dissolution.
Неожиданное головокружение, мучительная судорога, потом из всех пор начинала сочиться кровь — и приходила смерть.
The scarlet stains upon the body and especially upon the face of the victim, were the pest ban which shut him out from the aid and from the sympathy of his fellow-men.
Едва на теле жертвы, и особенно на лице, выступали багровые пятна — никто из ближних уже не решался оказать поддержку или помощь зачумленному.
And the whole seizure, progress and termination of the disease, were the incidents of half an hour.
Болезнь, от первых ее симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.
But the Prince Prospero was happy and dauntless and sagacious.
Но принц Просперо был по-прежнему весел — страх не закрался в его сердце, разум не утратил остроту.
When his dominions were half depopulated, he summoned to his presence a thousand hale and light-hearted friends from among the knights and dames of his court, and with these retired to the deep seclusion of one of his castellated abbeys.
Когда владенья его почти обезлюдели, он призвал к себе тысячу самых ветреных и самых выносливых своих приближенных и вместе с ними удалился в один из своих укрепленных монастырей, где никто не мог потревожить его.
This was an extensive and magnificent structure, the creation of the prince’s own eccentric yet august taste. A strong and lofty wall girdled it in. This wall had gates of iron.
Здание это — причудливое и величественное, выстроенное согласно царственному вкусу самого принца, — было опоясано крепкой и высокой стеной с железными воротами.
The courtiers, having entered, brought furnaces and massy hammers and welded the bolts.
Вступив за ограду, придворные вынесли к воротам горны и тяжелые молоты и намертво заклепали засовы.
They resolved to leave means neither of ingress or egress to the sudden impulses of despair or of frenzy from within.
Они решили закрыть все входы и выходы, дабы как-нибудь не прокралось к ним безумие и ие поддались они отчаянию.
The abbey was amply provisioned. With such precautions the courtiers might bid defiance to contagion.
Обитель была снабжена всем необходимым, и придворные могли не бояться заразы.
The external world could take care of itself.
А те, кто остался за стенами, пусть сами о себе позаботятся!
In the meantime it was folly to grieve, or to think.
Глупо было сейчас грустить или предаваться раздумью.
The prince had provided all the appliances of pleasure.
Принц постарался, чтобы не было недостатка в развлечениях.
There were buffoons, there were improvisatori, there were ballet-dancers, there were musicians, there was Beauty, there was wine.
Здесь были фигляры и импровизаторы, танцовщицы и музыканты, красавицы и вино.
All these and security were within.
Все это было здесь, и еще здесь была безопасность.
Without was the “Red Death.” It was toward the close of the fifth or sixth month of his seclusion, and while the pestilence raged most furiously abroad, that the Prince Prospero entertained his thousand friends at a masked ball of the most unusual magnificence.
А снаружи царила Красная смерть. Когда пятый или шестой месяц их жизни в аббатстве был на исходе, а моровая язва свирепствовала со всей яростью, принц Просперо созвал тысячу своих друзей на бал-маскарад, великолепней которого еще не видывали.
It was a voluptuous scene, that masquerade.
Это была настоящая вакханалия, этот маскарад.
But first let me tell of the rooms in which it was held.
Но сначала я опишу вам комнаты, в которых он происходил.
There were seven—an imperial suite.
Их было семь — семь роскошных покоев.
In many palaces, however, such suites form a long and straight vista, while the folding doors slide back nearly to the walls on either hand, so that the view of the whole extent is scarcely impeded.
В большинстве замков такие покои идут длинной прямой анфиладой; створчатые двери распахиваются настежь, и ничто не мешает охватить взором всю перспективу.
Here the case was very different; as might have been expected from the duke’s love of the bizarre.
Но замок Просперо, как и следовало ожидать от его владельца, приверженного ко всему bizarre[1 - Странному (франц.)] был построен совсем по-иному.
The apartments were so irregularly disposed that the vision embraced but little more than one at a time.
Комнаты располагались столь причудливым образом, что сразу была видна только одна из них.
There was a sharp turn at every twenty or thirty yards, and at each turn a novel effect.
Через каждые двадцать — тридцать ярдов вас ожидал поворот, и за каждым поворотом вы обнаруживаются что-то повое.
To the right and left, in the middle of each wall, a tall and narrow Gothic window looked out upon a closed corridor which pursued the windings of the suite.
В каждой комнате, справа и слева, посреди стены находилось высокое узкое окно в готическом стиле, выходившее на крытую галерею, которая повторяла зигзаги анфилады.
These windows were of stained glass whose color varied in accordance with the prevailing hue of the decorations of the chamber into which it opened.
Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал со всем убранством комнаты.
That at the eastern extremity was hung, for example, in blue—and vividly blue were its windows.
Так, комната в восточном конце галереи была обтянута голубым, и окна в ней были ярко-синие.
The second chamber was purple in its ornaments and tapestries, and here the panes were purple.
Вторая комната была убрана красным, и стекла здесь были пурпурные.
The third was green throughout, and so were the casements.
В третьей комнате, зеленой, такими же были и оконные стекла.
The fourth was furnished and lighted with orange—the fifth with white—the sixth with violet.
В четвертой комнате драпировка и освещение были оранжевые, в пятой — белые, в шестой — фиолетовые.
The seventh apartment was closely shrouded in black velvet tapestries that hung all over the ceiling and down the walls, falling in heavy folds upon a carpet of the same material and hue.
Седьмая комната была затянута черным бархатом: черные драпировки спускались здесь с самого потолка и тяжелыми складками ниспадали на ковер из такого же черного бархата.
But in this chamber only, the color of the windows failed to correspond with the decorations. The panes here were scarlet—a deep blood color.
И только в этой комнате окна отличались от обивки: они были ярко-багряные — цвета крови.
Now in no one of the seven apartments was there any lamp or candelabrum, amid the profusion of golden ornaments that lay scattered to and fro or depended from the roof. There was no light of any kind emanating from lamp or candle within the suite of chambers. But in the corridors that followed the suite, there stood, opposite to each window, a heavy tripod, bearing a brazier of fire that projected its rays through the tinted glass and so glaringly illumined the room.
Ни в одной из семи комнат среди многочисленных золотых украшений, разбросанных повсюду и даже спускавшихся с потолка, не видно было ни люстр, ни канделябров, — не свечи и не лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей анфиладу, против каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней, и огни, проникая сквозь стекла, заливали покои цветными лучами, отчего все вокруг приобретало какой-то призрачный, фантастический вид.
And thus were produced a multitude of gaudy and fantastic appearances. But in the western or black chamber the effect of the fire-light that streamed upon the dark hangings through the blood-tinted panes, was ghastly in the extreme, and produced so wild a look upon the countenances of those who entered, that there were few of the company bold enough to set foot within its precincts at all.
Но в западной, черной, комнате свет, струившийся сквозь кроваво-красные стекла и падавший на темные занавеси, казался особенно таинственным и столь дико искажал лица присутствующих, что лишь немногие из гостей решались переступить ее порог.
It was in this apartment, also, that there stood against the western wall, a gigantic clock of ebony.
А еще в этой комнате, у западной ее стены, стояли гигантские часы черного дерева.
Its pendulum swung to and fro with a dull, heavy, monotonous clang. and when the minute-hand made the circuit of the face, and the hour was to be stricken, there came from the brazen lungs of the clock a sound which was clear and loud and deep and exceedingly musical, but of so peculiar a note and emphasis that, at each lapse of an hour, the musicians of the orchestra were constrained to pause, momentarily, in their performance, to hearken to the sound; and thus the waltzers perforce ceased their evolutions; and there was a brief disconcert of the whole gay company.
Их тяжелый маятник с монотонным приглушенным звоном качался из стороны в сторону, и, когда минутная стрелка завершала свой оборот и часам наступал срок бить, из их медных легких вырывался звук отчетливый и громкий, проникновенный и удивительно музыкальный, но до того необычный по силе и тембру, что оркестранты принуждены были каждый час останавливаться, чтобы прислушаться к нему.
and, while the chimes of the clock yet rang, it was observed that the giddiest grew pale, and the more aged and sedate passed their hands over their brows as if in confused reverie or meditation..
Тогда вальсирующие пары невольно переставали кружиться, ватага весельчаков на миг замирала в смущении и, пока часы отбивали удары, бледнели лица даже самых беспутных, а те, кто был постарше и порассудительней, невольно проводили рукой но лбу, отгоняя какую-то смутную думу.
But when the echoes had fully ceased, a light laughter at once pervaded the assembly. the musicians looked at each other and smiled as if at their own nervousness and folly, and made whispering vows, each to the other, that the next chiming of the clock should produce in them no similar emotion.
Но вот бой часов умолкал, и тотчас же веселый смех наполнял покои; музыканты с улыбкой переглядывались, словно посмеиваясь над своим нелепым испугом, и каждый тихонько клялся другому, что в следующий раз он не поддастся смущению при этих звуках.
and then, after the lapse of sixty minutes (which embrace three thousand and six hundred seconds of the Time that flies), there came yet another chiming of the clock, and then were the same disconcert and tremulousness and meditation as before.
А когда пробегали шестьдесят минут — три тысячи шестьсот секунд быстротечного времени — и часы снова начинали бить, наступало прежнее замешательство и собравшимися овладевали смятение и тревога.
But, in spite of these things, it was a gay and magnificent revel.
И все же это было великолепное и веселое празднество.
The tastes of the duke were peculiar. He had a fine eye for colors and effects. He disregarded the decora of mere fashion.
Принц отличался своеобразным вкусом: он с особой остротой воспринимал внешние эффекты и не заботился о моде.
His plans were bold and fiery, and his conceptions glowed with barbaric lustre.
Каждый его замысел был смел и необычен и воплощался с варварской роскошью.
There are some who would have thought him mad. His followers felt that he was not.
Многие сочли бы принца безумным, но приспешники его были иного мнения.
It was necessary to hear and see and touch him to be sure that he was not.
Впрочем, поверить им могли только те, кто слышал и видел его, кто был к нему близок.
He had directed, in great part, the moveable embellishments of the seven chambers, upon occasion of this great fête; and it was his own guiding taste which had given character to the masqueraders.
Принц самолично руководил почти всем, что касалось убранства семи покоев к этому грандиозному fete[2 - Празднеству (франц.)] В подборе масок тоже чувствовалась его рука.
Be sure they were grotesque.
И уж конечно — это были гротески!
There were much glare and glitter and piquancy and phantasm—much of what has been since seen in “Hernani.” There were arabesque figures with unsuited limbs and appointments.
Во всем — пышность и мишура, иллюзорность и пикантность, наподобие того, что мы позднее видели в «Эрнани». Повсюду кружились какие-то фантастические существа, и у каждого в фигуре или одежде было что-нибудь нелепое.
There were delirious fancies such as the madman fashions.
Все это казалось порождением какого-то безумного, горячечного бреда.