The Premature Burial/Преждевременные похороны
THE PREMATURE BURIAL There are certain themes of which the interest is all-absorbing, but which are too entirely horrible for the purposes of legitimate fiction.
Эдгар Аллан По Преждевременные похороны Есть сюжеты поразительно интересные, но и настолько кошмарные, что литература не может узаконить их, не отступив от своего назначения.
These the mere romanticist must eschew, if he do not wish to offend or to disgust.
И придумывать их писателю не следует, иначе он вызовет только досаду и отвращение.
They are with propriety handled only when the severity and majesty of Truth sanctify and sustain them.
Только суровость и величие самой правды дает полную и благоговейную уверенность в необходимости их воплощения.
We thrill, for example, with the most intense of “pleasurable pain” over the accounts of the Passage of the Beresina, of the Earthquake at Lisbon, of the Plague at London, of the Massacre of St. Bartholomew, or of the stifling of the hundred and twenty-three prisoners in the Black Hole at Calcutta.
У нас дух захватывает от «мучительного упоения» описаниями переправы через Березину, Лиссабонского землетрясения[1 - Лиссабонское землетрясение — 1 ноября 1755 г. в течение пяти минут была разрушена столица Португалии и многие другие города, погибло около 60.000 человек. ], Лондонской чумы[2 - Лондонская чума — имеется в виду большая эпидемия чумы в Лондоне в 1665—1666 гг. ], резни в Варфоломеевскую ночь или гибели ста двадцати трех узников, задохнувшихся в Черной яме в Калькутте[3 - Черная яма в Калькутте — военная тюрьма в форте Вильям в Калькутте, куда в июне 1756 г. были брошены 146 пленных англичан, и за одну ночь 123 из них погибло от удушья.].
But in these accounts it is the fact—it is the reality—it is the history which excites.
Но потрясает в этих описаниях именно факт, действительность, история.
As inventions, we should regard them with simple abhorrence.
Окажись они выдумкой — мы прочли бы их с отвращением.
I have mentioned some few of the more prominent and august calamities on record; but in these it is the extent, not less than the character of the calamity, which so vividly impresses the fancy.
Я привел из истории несколько классических примеров катастроф, поражающих нас своим величием, но особенно трагический характер сообщают каждой из них ее неслыханные размеры.
I need not remind the reader that, from the long and weird catalogue of human miseries, I might have selected many individual instances more replete with essential suffering than any of these vast generalities of disaster.
Однако же в долгом, скорбном перечне человеческих несчастий немало найдется и таких, когда человек становится единственной жертвой страданий, еще больших, чем на этих несметных торжищах гибели и опустошения.
The true wretchedness, indeed—the ultimate woe—is particular, not diffuse.
Ведь есть та степень муки и такое бездонное отчаяние, до которых можно довести только одного, отдельно взятого человека, а не много народу сразу.
That the ghastly extremes of agony are endured by man the unit, and never by man the mass—for this let us thank a merciful God!
От самых чудовищных мук страдают всегда единицы, а не массы, и возблагодарим Господа за это его милосердие!
To be buried while alive is, beyond question, the most terrific of these extremes which has ever fallen to the lot of mere mortality.
Самое же тяжкое из всех испытаний, когда-либо выпадавших на долю смертного, — погребение заживо.
That it has frequently, very frequently, so fallen will scarcely be denied by those who think.
А подобные случаи — не редкость, совсем не редкость, с чем люди мыслящие вряд ли станут спорить.
The boundaries which divide Life from Death are at best shadowy and vague.
Границы между жизнью и смертью темны и очень приблизительны.
Who shall say where the one ends, and where the other begins?
Кто скажет, где кончается одна и начинается другая?
We know that there are diseases in which occur total cessations of all the apparent functions of vitality, and yet in which these cessations are merely suspensions, properly so called.
Известно, что при некоторых заболеваниях создается видимость полного прекращения жизнедеятельности, хотя это еще не конец, а только задержка.
They are only temporary pauses in the incomprehensible mechanism.
Всего лишь пауза в ходе непостижимого механизма.
A certain period elapses, and some unseen mysterious principle again sets in motion the magic pinions and the wizard wheels.
Проходит определенный срок, — и, подчиняясь какому-то скрытому от нас таинственному закону, магические рычажки и чудесные колесики снова заводятся.
The silver cord was not for ever loosed, nor the golden bowl irreparably broken.
Серебряная струна была спущена не совсем, золотая чаша еще не расколота вконец.
But where, meantime, was the soul?
А где же тем временем витала душа?
Apart, however, from the inevitable conclusion, _a priori_ that such causes must produce such effects—that the well-known occurrence of such cases of suspended animation must naturally give rise, now and then, to premature interments—apart from this consideration, we have the direct testimony of medical and ordinary experience to prove that a vast number of such interments have actually taken place.
Но помимо вывода a priori[4 - до опыта (лат. )], что каждая причина влечет за собой свое следствие, и случаи, когда жизнь в человеке замирает на неопределенный срок, вполне естественно, должны иногда приводить к преждевременным похоронам, — безотносительно к подобным, чисто умозрительным, заключениям, прямые свидетельства медицинской практики и житейского опыта подтверждают, что подобных погребений действительно не счесть.
I might refer at once, if necessary, to a hundred well-authenticated instances.
Я готов по первому же требованию указать хоть сотню таких случаев, за подлинность которых можно ручаться.
One of very remarkable character, and of which the circumstances may be fresh in the memory of some of my readers, occurred, not very long ago, in the neighboring city of Baltimore, where it occasioned a painful, intense, and widely-extended excitement.
Один из них весьма примечателен, к тому же и его обстоятельства, вероятно, еще памятны кое-кому из читающих эти строки, — произошел он сравнительно недавно в городке близ Балтимора, где вызвал большое смятение и наделал много шума.
The wife of one of the most respectable citizens—a lawyer of eminence and a member of Congress—was seized with a sudden and unaccountable illness, which completely baffled the skill of her physicians.
Жена одного из самых уважаемых граждан, известного адвоката и члена конгресса, заболела вдруг какой-то непонятной болезнью, перед которой искусство врачей оказалось совершенно бессильным.
After much suffering she died, or was supposed to die.
Страдала она неимоверно, а затем умерла, или ее сочли умершей.
No one suspected, indeed, or had reason to suspect, that she was not actually dead.
Никто не заподозрил, да никому и в голову, конечно, не могло прийти, что смерть еще не наступила.
She presented all the ordinary appearances of death.
Все признаки были как нельзя более убедительны.
The face assumed the usual pinched and sunken outline.
Лицо, как всегда у покойников, осунулось, черты заострились.
The lips were of the usual marble pallor.
Губы побелели, как мрамор. Взор угас.
The eyes were lustreless.
Тело остыло.
There was no warmth. Pulsation had ceased.
Пульса не стало.
For three days the body was preserved unburied, during which it had acquired a stony rigidity.
Три дня тело оставалось в доме, оно уже совсем окоченело и стало словно каменным.
The funeral, in short, was hastened, on account of the rapid advance of what was supposed to be decomposition.
В конце концов с похоронами пришлось поторопиться, так как показалось, что труп уже разлагается.
The lady was deposited in her family vault, which, for three subsequent years, was undisturbed.
Женщину захоронили в фамильном склепе, и три года туда никто не заглядывал.
At the expiration of this term it was opened for the reception of a sarcophagus; but, alas!
На четвертый год усыпальница была открыта — доставили саркофаг; но, увы!
how fearful a shock awaited the husband, who, personally, threw open the door!
— какой страшный удар ожидал мужа, собственноручно отпиравшего склеп!
As its portals swung outwardly back, some white-apparelled object fell rattling within his arms.
Едва дверцы растворились, фигура в белом с сухим треском повалилась ему в объятия.
It was the skeleton of his wife in her yet unmoulded shroud.
То был скелет его жены в еще не истлевшем саване.
A careful investigation rendered it evident that she had revived within two days after her entombment; that her struggles within the coffin had caused it to fall from a ledge, or shelf to the floor, where it was so broken as to permit her escape.
После обстоятельного расследования выяснилось, что она пришла в себя примерно на вторые сутки после захоронения, билась в гробу, пока тот не упал с подставки или специального выступа на пол, раскололся, и ей удалось выбраться.
A lamp which had been accidentally left, full of oil, within the tomb, was found empty; it might have been exhausted, however, by evaporation.
Налитая доверху керосиновая лампа, которую по оплошности забыли в гробнице, вся выгорела, хотя масло могло и просто улетучиться.
On the uttermost of the steps which led down into the dread chamber was a large fragment of the coffin, with which, it seemed, that she had endeavored to arrest attention by striking the iron door.
На площадке у входа, откуда ступени спускались в эту камеру ужаса, был брошен большой обломок гроба, которым она, видимо, колотила в железную дверь, силясь привлечь внимание.
While thus occupied, she probably swooned, or possibly died, through sheer terror; and, in failing, her shroud became entangled in some iron-work which projected interiorly.
Потом, выбившись из сил, она лишилась чувств или тогда же и умерла от ужаса, а когда падала, саван зацепился за железную обшивку с внутренней стороны двери.
Thus she remained, and thus she rotted, erect.
В таком положении она и оставалась, так и истлела — стоя.
In the year 1810, a case of living inhumation happened in France, attended with circumstances which go far to warrant the assertion that truth is, indeed, stranger than fiction.
А один случай погребения заживо произошел в 1810 году во Франции при таких обстоятельствах, которые убеждают в правильности поговорки, что правда всякой выдумки странней.
The heroine of the story was a Mademoiselle Victorine Lafourcade, a young girl of illustrious family, of wealth, and of great personal beauty.
Героиней этой истории стала мадемуазель Викторина Лафуркад[5 - Викторина Лафуркад — история ее преждевременного погребения была опубликована в журнале «Филадельфия каскет» в сентябре 1827 г. ], молодая девица из знатной семьи, богатая и собою красавица.
Among her numerous suitors was Julien Bossuet, a poor _litterateur_, or journalist of Paris.
Среди ее бесчисленных поклонников был Жюльен Боссюе, бедный парижский litterateur[6 - литератор (франц. )], или журналист.
His talents and general amiability had recommended him to the notice of the heiress, by whom he seems to have been truly beloved; but her pride of birth decided her, finally, to reject him, and to wed a Monsieur Renelle, a banker and a diplomatist of some eminence.
Его одаренность и обаяние снискали ему внимание богатой наследницы, которая, казалось, полюбила его всем сердцем; но аристократическая гордость рассудила по-своему — девушка отвергла его и вышла замуж за некоего месье Ренелля, банкира и довольно видного дипломата.
After marriage, however, this gentleman neglected, and, perhaps, even more positively ill-treated her.
После женитьбы, однако, сей джентльмен стал относиться к ней весьма пренебрежительно, возможно, и просто держал в черном теле.
Having passed with him some wretched years, she died—at least her condition so closely resembled death as to deceive every one who saw her.
Несколько лет она влачила самое жалкое существование, а потом умерла… во всяком случае, состояние ее настолько походило на смерть, что все были введены в заблуждение.
She was buried—not in a vault, but in an ordinary grave in the village of her nativity.
Ее схоронили — не в склепе, а в неприметной могилке на деревенском кладбище у нее на родине.
Filled with despair, and still inflamed by the memory of a profound attachment, the lover journeys from the capital to the remote province in which the village lies, with the romantic purpose of disinterring the corpse, and possessing himself of its luxuriant tresses.
Обезумев от отчаяния, терзаясь воспоминаниями о единственной и несравненной, влюбленный едет из столицы в глухую провинцию, к ней на могилу, возымев романтическое намерение вырыть покойницу и взять ее чудные волосы.