The Door of Unrest/ Дверь, не знающая покоя
I sat an hour by sun, in the editor's room of the Montopolis Weekly Bugle.
Дверь, не знающая покоя Я сидел уже битый час в редакторском кабинете монтополисского еженедельника «Трубный глас».
I was the editor.
Я был его редактором.
The saffron rays of the declining sunlight filtered through the cornstalks in Micajah Widdup's garden-patch, and cast an amber glory upon my paste-pot.
Шафрановые лучи заходящего солнца, процеженные сквозь кукурузные стебли на огороде дядюшки Уиддэпа, увенчали янтарным нимбом мою баночку с клеем.
I sat at the editorial desk in my non-rotary revolving chair, and prepared my editorial against the oligarchies.
Я сидел за редакционным столом на потерявшем способность вертеться вертящемся стуле и сочинял передовую статью на страх олигархиям.
The room, with its one window, was already a prey to the twilight.
В кабинете было только одно окно, по углам хозяйничал сумрак.
One by one, with my trenchant sentences, I lopped off the heads of the political hydra, while I listened, full of kindly peace, to the home-coming cow-bells and wondered what Mrs. Flanagan was going to have for supper.
Беспощадным пером я отсекал олигархической гидре одну голову за другой, между тем благодушно вслушиваясь в звон бубенчиков мирно бредшего к дому стада и гадая, что мне подаст сегодня на ужин миссис Фланаган.
Then in from the dusky, quiet street there drifted and perched himself upon a corner of my desk old Father Time's younger brother.
В эту минуту с тихой темнеющей улицы вошел неслышной стопой и умостился на краю моего стола старик, древний, как мир.
His face was beardless and as gnarled as an English walnut.
Безбородое лицо его было шишковатым, как грецкий орех.
I never saw clothes such as he wore.
Ничего равного расцветке его одежды я в жизни не видывал.
They would have reduced Joseph's coat to a monochrome.
По сравнению с ней плащ Иосифа показался бы до унылости серым.
But the colours were not the dyer's.
Но то не было достижением красильщика.
Stains and patches and the work of sun and rust were responsible for the diversity.
Многоцветность была лишь итогом пятен, заплаток, ржавых потеков и долгой работы солнца.
On his coarse shoes was the dust, conceivably, of a thousand leagues.
Башмаки его были покрыты таким слоем пыли, точно они отшагали не менее тысячи миль.
I can describe him no further, except to say that he was little and weird and old - old I began to estimate in centuries when I saw him.
Добавлю, что гость был таинствен, мал ростом и дряхл, словно прожил много веков.
Yes, and I remember that there was an odour, a faint odour like aloes, or possibly like myrrh or leather; and I thought of museums.
Вспоминаю еще, что от него исходил слабый запах, наподобие мирры, алоэ или, может быть, кожи: так пахнет в музеях.
And then I reached for a pad and pencil, for business is business, and visits of the oldest inhabitants are sacred and honourable, requiring to be chronicled.
Я взял карандаш и бумагу, ибо дело есть дело. Визит местного старожила — немалая честь для редакций и подлежит освещению на страницах газеты.
"I am glad to see you, sir," I said.
— Счастлив видеть вас, сэр, — сказал я ему.
"I would offer you a chair, but - you see, sir," I went on, "I have lived in Montopolis only three weeks, and I have not met many of our citizens."
— Охотно предложил бы вам стул, но… вы видите сами. Признаться, я здесь, в Монтополисе, всего три недели и мало с кем успел познакомиться.
I turned a doubtful eye upon his dust-stained shoes, and concluded with a newspaper phrase, "I suppose that you reside in our midst?" My visitor fumbled in his raiment, drew forth a soiled card, and handed it to me.
Тут я оглядел с подозрением пыль на его башмаках и заключил стереотипным репортерским вопросом: «Полагаю, что вы здешний житель?» Мой гость покопался в недрах своей одежды, извлек грязную визитную карточку и вручил ее мне.
Upon it was written, in plain but unsteadily formed characters, the name "Michob Ader."
На карточке было начертано неверной рукой: «Майкоб Адер».
"I am glad you called, Mr. Ader," I said. "As one of our older citizens, you must view with pride the recent growth and enterprise of Montopolis.
— Счастлив, что вы навестили меня, мистер Адер, — сказал я ему, — как местный старейшина вы должны испытывать гордость, взирая на нынешний рост и процветание города.
Among other improvements, I think I can promise that the town will now be provided with a live, enterprising newspa - " "Do ye know the name on that card?"
Могу гарантировать вам, что Монтополис будет иметь инициативную живую газе… — Вам знакомо имя на карточке?
asked my caller, interrupting me.
— спросил, прерывая меня, мой гость.
"It is not a familiar one to me," I said.
— Не припомню, — сказал я.
Again he visited the depths of his ancient vestments.
Опять он стал шарить в древнем своем одеянии.
This time he brought out a torn leaf of some book or journal, brown and flimsy with age.
И на сей раз вынул листок, обрывок книжной страницы или, быть может, газеты, потемневший и хрупкий от времени.
The heading of the page was the Turkish Spy in old-style type; the printing upon it was this:
Заголовок «Турецкий шпион» был набран старинными литерами. Текст под ним был таков:
"There is a man come to Paris in this year 1643 who pretends to have lived these sixteen hundred years.
«В нынешнем 1643 году в Париж пришел человек, утверждающий, что он живет на земле уже тысячу шестьсот лет.
He says of himself that he was a shoemaker in Jerusalem at the time of the Crucifixion; that his name is Michob Ader. and that when Jesus, the Christian Messias, was condemned by Pontius Pilate, the Roman president, he paused to rest while bearing his cross to the place of crucifixion before the door of Michob Ader..
Он сказал нам, что был сапожником в Иерусалиме, когда распинали Христа; что его зовут Майкоб Адер; что когда Иисус, Мессия христиан, осужденный на смерть Понтием Пилатом, римским наместником, нес свой крест к месту казни, он остановился передохнуть на минуту у дверей Майкоба Адера.
The shoemaker struck Jesus with his fist, saying: 'Go; why tarriest thou?' The Messias answered him: 'I indeed am going; but thou shalt tarry until I come'; thereby condemning him to live until the day of judgment.
Сапожник ударил Христа кулаком и сказал: «Иди, чего ждешь?» Мессия ответил ему «Я пойду, но ты будешь ждать, пока я не вернусь», приговорив его тем жить до Второго пришествия.
He lives forever, but at the end of every hundred years he falls into a fit or trance, on recovering from which he finds himself in the same state of youth in which he was when Jesus suffered, being then about thirty years of age.
С тех пор он живет на земле, а каждые сто лет впадает как бы в бесчувствие, опомнившись от которого снова становится молод, каким был в год распятия Христа; ему не исполнилось тогда и тридцати лет.
"Such is the story of the Wandering Jew, as told by Michob Ader, who relates - " Here the printing ended.
Такова судьба Агасфера согласно Майкобу Адеру, который сказал нам…» На этом текст обрывался.
I must have muttered aloud something to myself about the Wandering Jew, for the old man spake up, bitterly and loudly.
Я, видимо, стал бормотать что-то вслух насчет Агасфера, и старик молвил громко и с горечью:
"'Tis a lie," said he, "like nine tenths of what ye call history.
— Вздор и пустые выдумки, как, впрочем, и девять десятых того, что у вас слывет за историю.
'Tis a Gentile I am, and no Jew.
Я не был иудеем, сынок.
I am after footing it out of Jerusalem, my son; but if that makes me a Jew, then everything that comes out of a bottle is babies' milk.
И то, что я проживал в эту пору в Иерусалиме, не значит, что я иудей. Если взяться так рассуждать, все, что сосешь из бутылки, будет детское молочко.
Ye have my name on the card ye hold; and ye have read the bit of paper they call the Turkish Spy that printed the news when I stepped into their office on the 12th day of June, in the year 1643, just as I have called upon ye to-day."
Вы прочли мое имя на карточке. А в руках у вас лист газеты «Турецкий шпион», где все про меня напечатано. Я зашел к ним в редакцию двенадцатого июня тысяча шестьсот сорок третьего года вот так, как зашел сейчас к вам.
I laid down my pencil and pad.
Я отодвинул бумагу и уронил карандаш.
Clearly it would not do.
Не лезет ни в какие ворота.
Here was an item for the local column of the Bugle that - but it would not do.
Пустить в «Местную хронику»? Но какая же это хроника?
Still, fragments of the impossible "personal" began to flit through my conventionalized brain.
И все-таки в моем, тренированном на газетных трафаретах, мозгу стали складываться сами собой отдельные фразы.
"Uncle Michob is as spry on his legs as a young chap of only a thousand or so."
«Дядюшка Майкоб держится молодцом, никто не дал бы ему больше тысячи лет».
"Our venerable caller relates with pride that George Wash - no, Ptolemy the Great - once dandled him on his knee at his father's house."
Или так: «Уважаемый гость припомнил не без горделивости, что сам Джордж Вашингтон…» — да нет же, какой Вашингтон… — «сам Птолемей Великий качал его на коленях в родительском доме»… «Дядюшка Майкоб сказал, что нынешняя сырая весна — чистый пустяк по сравнению с Потопом, который в его младенчестве сгубил урожай у подножия горы Арарат».
"Uncle Michob says that our wet spring was nothing in comparison with the dampness that ruined the crops around Mount Ararat when he was a boy - " But no, no - it would not do.
Нет!.. Не лезет ни в какие ворота!
I was trying to think of some conversational subject with which to interest my visitor, and was hesitating between walking matches and the Pliocene age, when the old man suddenly began to weep poignantly and distressfully.
Я стал думать, какую бы тему избрать для беседы с гостем поближе к его интересам. Потолковать ли мне с ним о рекордах в пешем хождении или вспомнить о плиоцене. Но тут старик зарыдал горько и жалобно.
"Cheer up, Mr. Ader," I said, a little awkwardly; "this matter may blow over in a few hundred years more.
— Не надо унывать, мистер Адер, — сказал я, превозмогая неловкость.
There has already been a decided reaction in favour of Judas Iscariot and Colonel Burr and the celebrated violinist, Signor Nero.
— За последние годы все мы стали терпимее и к Иуде Искариоту, и к полковнику Барру, [86] и к этому скрипачу на пожаре, синьору Нерону.
This is the age of whitewash.
Мы живем в либеральное время.
You must not allow yourself to become down-hearted."
Не падайте духом.
Unknowingly, I had struck a chord.
Не зная того, я задел его за живое.