Мастер и Маргарита / The Master and Margarita
2 Berlioz: Bulgakov names several of his characters after composers.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза.
In addition to Berlioz, there will be the financial director Rimsky and the psychiatrist Stravinsky.
«Немец», — подумал Берлиоз.
The efforts of critics to find some meaning behind this fact seem rather strained.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
3 Massolit: An invented but plausible contraction parodying the many contractions introduced in post-revolutionary Russia.
Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил.
There will be others further on - Dramlit House (House for Dramatists and Literary Workers), findirector (financial director), and so on.
Все книги автора Эта же книга в других форматах Приятного чтения!
4 Homeless: In early versions of the novel, Bulgakov called his poet Bezrodny (‘Tastless’ or ‘Familyless’).
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его — поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Many ‘proletarian’ writers adopted such pen-names, the most famous being Alexei Peshkov, who called himself Maxim Gorky (gorky meaning ‘bitter’).
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его — поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Others called themselves Golodny (‘Hungry’), Besposhchadny (‘Merciless’), Pribludny (‘Stray’).
Словом — иностранец.
Worthy of special note here is the poet Efim Pridvorov, who called himself Demian Bedny (‘Poor’), author of violent anti-religious poems.
Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму.
It may have been the reading of Bedny that originally sparked Bulgakov’s impulse to write The Master and Once in the shade of the barely greening lindens, the writers dashed first thing to a brightly painted stand with the sign: ‘Beer and Soft Drinks.’. Ah, yes, note must be made of the first oddity of this dreadful May evening.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».. Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера.
There was not a single person to be seen, not only by the stand, but also along the whole walk parallel to Malaya Bronnaya Street.
Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека.
At that hour when it seemed no longer possible to breathe, when the sun, having scorched Moscow, was collapsing in a dry haze somewhere beyond Sadovoye Ring, no one came under the lindens, no one sat on a bench, the walk was empty.
В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, — никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.
‘Give us seltzer,’ Berlioz asked.
— Дайте нарзану, — попросил Берлиоз.
‘There is no seltzer,’ the woman in the stand said, and for some reason became offended.
— Нарзану нету, — ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
‘Is there beer?’ Homeless inquired in a rasping voice.
— Пиво есть? — сиплым голосом осведомился Бездомный.
‘Beer’ll be delivered towards evening,’ the woman replied.
— Пиво привезут к вечеру, — ответила женщина.
‘Then what is there?’ asked Berlioz.
— А что есть? — спросил Берлиоз.
‘Apricot soda, only warm,’ said the woman.
— Абрикосовая, только теплая, — сказала женщина.
‘Well, let’s have it, let’s have it!...’. The soda produced an abundance of yellow foam, and the air began to smell of a barber-shop.
— Ну, давайте, давайте, давайте!... Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской.
Having finished drinking, the writers immediately started to hiccup, paid, and sat down on a bench face to the pond and back to Bronnaya.
Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Here the second oddity occurred, touching Berlioz alone.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза.
He suddenly stopped hiccupping, his heart gave a thump and dropped away somewhere for an instant, then came back, but with a blunt needle lodged in it. Besides that, Berlioz was gripped by fear, groundless, yet so strong that he wanted to flee the Ponds at once without looking back.
Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.
Berlioz looked around in anguish, not understanding what had frightened him.
Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало.
He paled, wiped his forehead with a handkerchief, thought:
Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной?
‘What’s the matter with me?
Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился.
This has never happened before.
Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…».
My heart’s acting up...
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида.
I’m overworked...
На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок…
Maybe it’s time to send it all to the devil and go to Kislovodsk...’. 5 The life of Berlioz had taken such a course that he was unaccustomed to extraordinary phenomena.
Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.. Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык.
Turning paler still, he goggled his eyes and thought in consternation: ‘This can’t be!...’. But, alas, it was, and the long, see-through citizen was swaying before him to the left and to the right without touching the ground.
Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..».. Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Here terror took such possession of Berlioz that he shut his eyes.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза.
When he opened them again, he saw that it was all over, the phantasm had dissolved, the checkered one had vanished, and with that the blunt needle had popped out of his heart.
А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
‘Pah, the devil!’ exclaimed the editor. ‘You know, Ivan, I nearly had heat stroke just now!
— Фу ты черт! — воскликнул редактор, — ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался!
There was even something like a hallucination...’ He attempted to smile, but alarm still jumped in his eyes and his hands trembled.
Даже что-то вроде галлюцинации было, — он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали.
However, he gradually calmed down, fanned himself with his handkerchief and, having said rather cheerfully: ‘Well, and so...’ went on with the conversation interrupted by their soda-drinking.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак…» — повел речь, прерванную питьем абрикосовой.
This conversation, as was learned afterwards, was about Jesus Christ.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе.
The thing was that the editor had commissioned from the poet a long anti-religious poem for the next issue of his journal.
Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму.
Ivan Nikolaevich had written this poem, and in a very short time, but unfortunately the editor was not at all satisfied with it.
Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил.
Homeless had portrayed the main character of his poem - that is, Jesus - in very dark colours, but nevertheless the whole poem, in the editor’s opinion, had to be written over again.
Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново.
And so the editor was now giving the poet something of a lecture on Jesus, with the aim of underscoring the poet’s essential error.
И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.
It is hard to say what precisely had let Ivan Nikolaevich down - the descriptive powers of his talent or a total unfamiliarity with the question he was writing about - but his Jesus came out, well, completely alive, the once-existing Jesus, though, true, a Jesus furnished with all negative features.
Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, — но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж.
Now, Berlioz wanted to prove to the poet that the main thing was not how Jesus was, good or bad, but that this same Jesus, as a person, simply never existed in the world, and all the stories about him were mere fiction, the most ordinary mythology.
Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем — простые выдумки, самый обыкновенный миф.
It must be noted that the editor was a well-read man and in his conversation very skillfully pointed to ancient historians - for instance, the famous Philo of Alexandria 6 and the brilliantly educated Flavius Jose- phus 7 - who never said a word about the existence of Jesus.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса.
Displaying a solid erudition, Mikhail Alexandrovich also informed the poet, among other things, that the passage in the fifteenth book of Tacitus’s famous Annals, 8 the forty-fourth chapter, where mention is made of the execution of Jesus, was nothing but a later spurious interpolation.
Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
The poet, for whom everything the editor was telling him was new, listened attentively to Mikhail Alexandrovich, fixing his pert green eyes on him, and merely hiccupped from time to time, cursing the apricot soda under his breath.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
There’s not a single Eastern religion,’ Berlioz was saying, ‘in which, as a rule, an immaculate virgin did not give birth to a god.
— Нет ни одной восточной религии, — говорил Берлиоз, — в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога.
And in just the same way, without inventing anything new, the Christians created their Jesus, who in fact never lived.
И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых.
It’s on this that the main emphasis should be placed...’. Berlioz’s high tenor rang out in the deserted walk, and as Mikhail Alexandrovich went deeper into the maze, which only a highly educated man can go into without risking a broken neck, the poet learned more and more interesting and useful things about the Egyptian Osiris, 9 a benevolent god and the son of Heaven and Earth, and about the Phoenician god Tammoz, 10 and about Marduk, 11 and even about a lesser known, terrible god, Vitzliputzli, 12 once greatly venerated by the Aztecs in Mexico.
Вот на это- то и нужно сделать главный упор….. Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, — поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
And just at the moment when Mikhail Alexandrovich was telling the poet how the Aztecs used to fashion figurines of Vitzli-putzli out of dough - the first man appeared in the walk.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.
Afterwards, when, frankly speaking, it was already too late, various institutions presented reports describing this man.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека.