The Food of the Gods / Пища богов
Author : H. G. Wells.
Герберт Уэллс.
THE FOOD OF THE GODS.
ПИЩА БОГОВ.
In the middle years of the nineteenth century there first became abundant in this strange world of ours a class of men, men tending for the most part to become elderly, who are called, and who are very properly called, but who dislike extremely to be called—“Scientists”.
В середине девятнадцатого века в нашем странном мире стало невиданно расти и множиться число людей той особой категории, по большей части немолодых, которых называют учеными — и очень правильно называют, хоть им это совсем не нравится.
They dislike that word so much that from the columns of Nature , which was from the first their distinctive and characteristic paper, it is as carefully excluded as if it were—that other word which is the basis of all really bad language in this country.
Настолько не нравится, что со страниц «Природы» — органа, который с самого начала служит им вечным и неизменным рупором, — слово это тщательно изгоняют как некую непристойность.
But the Great Public and its Press know better, and “Scientists” they are, and when they emerge to any sort of publicity, “distinguished scientists” and “eminent scientists” and “well-known scientists” is the very least we call them.
Но госпожа публика и ее пресса другого мнения, она-то их именует только так, а не иначе, и если кто-либо из них привлечет к себе хоть капельку внимания, мы величаем его «выдающийся ученый», «маститый ученый», «прославленный ученый», а то и еще пышнее.
Certainly both Mr. Bensington and Professor Redwood quite merited any of these terms long before they came upon the marvellous discovery of which this story tells.
Безусловно, и мистер Бенсингтон и профессор Редвуд вполне заслужили все эти титулы задолго до своего поразительного открытия, о котором расскажет эта книга.
Mr. Bensington was a Fellow of the Royal Society and a former president of the Chemical Society, and Professor Redwood was Professor of Physiology in the Bond Street College of the London University, and he had been grossly libelled by the anti-vivisectionists time after time.
Мистер Бенсингтон был членом Королевского общества, а в прошлом также и президентом Химического общества, профессор же Редвуд читал курс физиологии на Бонд-стрит, в колледже Лондонского университета, и не раз подвергался яростным нападкам антививисекционистов.
And they had led lives of academic distinction from their very earliest youth.
Оба с юных лет всецело посвятили себя науке.
They were of course quite undistinguished looking men, as indeed all true Scientists are.
Разумеется, как и все истинные ученые, с виду оба они были ничем не примечательны.
There is more personal distinction about the mildest-mannered actor alive than there is about the entire Royal Society.
В осанке и манерах любого самого скромного актера куда больше достоинства, чем у всех членов Королевского общества, вместе взятых.
Mr. Bensington was short and very, very bald, and he stooped slightly; he wore gold-rimmed spectacles and cloth boots that were abundantly cut open because of his numerous corns, and Professor Redwood was entirely ordinary in his appearance.
Мистер Бенсингтон был невысок, сутуловат и чрезвычайно лыс, носил очки в золотой оправе и суконные башмаки, разрезанные во многих местах из-за бесчисленных мозолей. Наружность профессора Редвуда также была самая заурядная.
Until they happened upon the Food of the Gods (as I must insist upon calling it) they led lives of such eminent and studious obscurity that it is hard to find anything whatever to tell the reader about them.
Пока им не довелось открыть Пищу богов (на этом названии я вынужден настаивать), их жизнь протекала в достойных и безвестных ученых занятиях, и рассказать о ней читателю решительно нечего.
Mr. Bensington won his spurs (if one may use such an expression of a gentleman in boots of slashed cloth) by his splendid researches upon the More Toxic Alkaloids, and Professor Redwood rose to eminence—I do not clearly remember how he rose to eminence!
Мистер Бенсингтон завоевал рыцарские шпоры (если можно сказать так о джентльмене, обутом в суконные башмаки с разрезами) своими блестящими исследованиями по части наиболее ядовитых алкалоидов, а профессор Редвуд обессмертил себя… право, не помню, чем именно.
I know he was very eminent, and that’s all.
Знаю только, что чем-то он себя обессмертил.
Things of this sort grow.
А слава обычно чем дальше, тем громче.
I fancy it was a voluminous work on Reaction Times with numerous plates of sphygmograph tracings (I write subject to correction) and an admirable new terminology, that did the thing for him.
Кажется, славу ему принес обширный труд о мышечных рефлексах, оснащенный множеством таблиц, сфигмографических кривых (если я путаю, пусть меня поправят) и новой превосходной терминологией.
The general public saw little or nothing of either of these gentlemen.
Широкая публика имела об этих джентльменах довольно смутное представление.
Sometimes at places like the Royal Institution and the Society of Arts it did in a sort of way see Mr. Bensington, or at least his blushing baldness and something of his collar and coat, and hear fragments of a lecture or paper that he imagined himself to be reading audibly.
Изредка в Королевском обществе, в Обществе содействия ремеслам и тому подобных учреждениях ей представлялся случай поглядеть на мистера Бенсингтона или по крайней мере на его румяную лысину, краешек воротничка или сюртука и послушать обрывки лекции или статьи, которую, как ему казалось, он читал вполне внятно.
and once I remember—one midday in the vanished past— when the British Association was at Dover, coming on Section C or D, or some such letter, which had taken up its quarters in a public-house, and following two, serious-looking ladies with paper parcels, out of mere curiosity, through a door labelled “Billiards” and “Pool” into a scandalous darkness, broken only by a magic-lantern circle of Redwood’s tracings.
помню, однажды, целую вечность тому назад, когда Британская ассоциация заседала в Дувре, я забрел в какую-то из ее секций — то ли В, то ли С; — расположившуюся в трактире. из чистого любопытства я вслед за двумя серьезными дамами с бумажными свертками под мышкой прошел в дверь с надписью «Бильярдная» и очутился в совершенно неприличной темноте, разрываемой лишь лучом волшебного фонаря, при помощи которого Редвуд показывал свои таблицы.
I watched the lantern slides come and go, and listened to a voice (I forget what it was saying) which I believe was the voice of Professor Redwood, and there was a sizzling from the lantern and another sound that kept me there, still out of curiosity, until the lights were unexpectedly turned up.
Я смотрел диапозитив за диапозитивом и слушал голос, принадлежавший по всей вероятности профессору Редвуду — уж не помню, о чем он говорил. кроме того, в темноте слышалось жужжание волшебного фонаря и еще какие-то странные звуки — я никак не мог понять, что это такое, и любопытство не давало мне уйти..
And then I perceived that this sound was the sound of the munching of buns and sandwiches and things that the assembled British Associates had come there to eat under cover of the magic-lantern darkness.
А потом неожиданно вспыхнул свет, и тут я понял, что непонятные звуки исходили от жующих ртов, ибо члены научного общества собрались здесь, у волшебного фонаря, чтобы под покровом тьмы жевать сдобные булочки, сандвичи и прочую снедь.
And Redwood I remember went on talking all the time the lights were up and dabbing at the place where his diagram ought to have been visible on the screen—and so it was again so soon as the darkness was restored.
Помню, все время, пока горел свет, Редвуд продолжал что-то говорить и тыкать указкой в то место на экране, где полагалось быть таблице и где мы вновь ее увидели, когда наконец опять стало темно.
I remember him then as a most ordinary, slightly nervous-looking dark man, with an air of being preoccupied with something else, and doing what he was doing just then under an unaccountable sense of duty.
Помню, он показался мне тогда самой заурядной личностью: смуглая кожа, немного беспокойные движения, вид такой, словно он поглощен какими-то своими мыслями, а доклад сейчас читает просто из чувства долга.
I heard Bensington also once—in the old days—at an educational conference in Bloomsbury.
Слышал я однажды в те давно прошедшие времена и Бенсингтона; было это в Блумсбери на конференции учителей.
Like most eminent chemists and botanists, Mr. Bensington was very authoritative upon teaching—though I am certain he would have been scared out of his wits by an average Board School class in half-an-hour—and so far as I can remember now, he was propounding an improvement of Professor Armstrong’s Heuristic method, whereby at the cost of three or four hundred pounds’ worth of apparatus, a total neglect of all other studies and the undivided attention of a teacher of exceptional gifts, an average child might with a peculiar sort of thumby thoroughness learn in the course of ten or twelve years almost as much chemistry as one could get in one of those objectionable shilling text-books that were then so common....
Как большинство выдающихся химиков и ботаников, мистер Бенсингтон весьма авторитетно высказывался по вопросам преподавания, хотя я уверен, что самый обыкновенный класс любой закрытой школы в первые же полчаса запугал бы его до полусмерти. насколько помню, он предлагал усовершенствовать эвристический метод профессора Армстронга, посредством коего, пользуясь приборами и инструментами ценою в триста, а то и четыреста фунтов, совершенно забросив все прочие науки, при безраздельном внимании и помощи на редкость одаренного преподавателя, средний ученик за десять — двенадцать лет более или менее основательно усвоил бы почти столько же знаний по химии, сколько можно было почерпнуть из очень распространенных в ту пору достойных презрения учебников, которым красная цена — шиллинг.
Quite ordinary persons you perceive, both of them, outside their science.
Как видите, во всем, что не касается науки, и Редвуд и Бенсингтон были людьми самыми заурядными.
Or if anything on the unpractical side of ordinary.
Вот только, пожалуй, сверх меры непрактичными.
And that you will find is the case with “scientists” as a class all the world over.
Но ведь таковы все ученые на свете.
What there is great of them is an annoyance to their fellow scientists and a mystery to the general public, and what is not is evident.
Тем, что в них есть подлинно великого, они лишь колют глаза ученым собратьям, для широкой публики оно остается книгой за семью печатями; зато слабости их замечает каждый.
There is no doubt about what is not great, no race of men have such obvious littlenesses.
Слабости ученых бесспорны, как ничьи другие, не заметить их невозможно.
They live in a narrow world so far as their human intercourse goes; their researches involve infinite attention and an almost monastic seclusion; and what is left over is not very much.
Живут эти люди замкнуто, в своем узком мирке; научные изыскания требуют от них крайней сосредоточенности и чуть ли не монашеского уединения, а больше их почти ни на что не хватает.
To witness some queer, shy, misshapen, grey-headed, self-important, little discoverer of great discoveries, ridiculously adorned with the wide ribbon of some order of chivalry and holding a reception of his fellow-men, or to read the anguish of Nature at the “neglect of science” when the angel of the birthday honours passes the Royal Society by, or to listen to one indefatigable lichenologist commenting on the work of another indefatigable lichenologist, such things force one to realise the unfaltering littleness of men.
Поглядишь, как иной седеющий неуклюжий чудак, маленький человечек, совершивший великие открытия и курам на смех украшенный широченной орденской лентой, робея и важничая, принимает поздравления своих собратьев. почитаешь в «Природе» сетования по поводу «пренебрежения к науке», когда какого-нибудь члена Королевского общества в день юбилея обойдут наградой. послушаешь, как иной неутомимый исследователь мхов и лишайников разбирает по косточкам солидный труд своего столь же неутомимого коллеги, — и поневоле поймешь, до чего мелки и ничтожны люди.
And withal the reef of Science that these little “scientists” built and are yet building is so wonderful, so portentous, so full of mysterious half-shapen promises for the mighty future of man!
А между тем двое скромных маленьких ученых создали и продолжают создавать нечто изумительное, необычайное, что сулит человечеству в грядущем невообразимое величие и мощь!
They do not seem to realise the things they are doing!
Они как будто и сами не знают цены тому, что делают.
No doubt long ago even Mr. Bensington, when he chose this calling, when he consecrated his life to the alkaloids and their kindred compounds, had some inkling of the vision,—more than an inkling.
Давным-давно, когда мистер Бенсингтон, выбирая профессию, решил посвятить свою жизнь алкалоидам и тому подобным веществам, наверно, и перед его внутренним взором мелькнуло видение и его хоть на миг озарило.
Without some such inspiration, for such glories and positions only as a “scientist” may expect, what young man would have given his life to such work, as young men do?
Ведь если бы не предчувствие, не надежда на славу и положение, каких удостаиваются одни лишь ученые, едва ли хоть кто- нибудь с юности посвятил бы всю свою жизнь подобной работе.
No, they must have seen the glory, they must have had the vision, but so near that it has blinded them.
Нет, их, конечно, озарило предчувствие славы — и видение это, наверно, оказалось столь ярким, что ослепило их.
The splendour has blinded them, mercifully, so that for the rest of their lives they can hold the lights of knowledge in comfort—that we may see!
Блеск ослепил их, на их счастье, чтоб до конца жизни они могли спокойно держать светоч знаний для нас!
And perhaps it accounts for Redwood’s touch of preoccupation, that —there can be no doubt of it now—he among his fellows was different, he was different inasmuch as something of the vision still lingered in his eyes. II..
Быть может, кое-какие странности Редвуда, который был как бы не от мира сего, объясняются тем, что он (в этом теперь уже нет сомнений) несколько отличался от своих собратьев, он был иным, потому что перед глазами его еще не угасло то давнее ослепительное видение.
The Food of the Gods I call it, this substance that Mr. Bensington and Professor Redwood made between them; and having regard now to what it has already done and all that it is certainly going to do, there is surely no exaggeration in the name.
«Пища богов» — так называю я субстанцию, которую создали мистер Бенсингтон и профессор Редвуд; и, принимая во внимание плоды, которые она уже принесла и, безусловно, принесет в будущем, название это вполне заслуженно.
So I shall continue to call it therefore throughout my story.
А потому я и впредь буду так ее называть.
But Mr. Bensington would no more have called it that in cold blood than he would have gone out from his flat in Sloane Street clad in regal scarlet and a wreath of laurel.
Но мистер Бенсингтон в здравом уме и твердой памяти не способен был на столь громкие слова — это было бы все равно, что выйти из дома на Слоун-стрит облаченным в царственный пурпур и с лавровым венком на челе.
The phrase was a mere first cry of astonishment from him.
Слова эти вырвались у него в первую минуту просто от изумления.
He called it the Food of the Gods, in his enthusiasm and for an hour or so at the most altogether.
Он назвал свое детище Пищей богов, обуреваемый восторгом, и длилось это не более часа.
After that he decided he was being absurd.
А потом он решил, что ведет себя нелепо.
When he first thought of the thing he saw, as it were, a vista of enormous possibilities—literally enormous possibilities; but upon this dazzling vista, after one stare of amazement, he resolutely shut his eyes, even as a conscientious “scientist” should.
Вначале, думая об их общем открытии, он словно воочию увидел необъятные возможности, поистине необъятные, зрелище это изумило и ослепило его, но, как подобает добросовестному ученому, он тотчас зажмурился, чтобы не видеть.
After that, the Food of the Gods sounded blatant to the pitch of indecency.
После этого название «Пища богов» уже казалось ему крикливым, почти неприличным.
He was surprised he had used the expression.
Он сам себе удивлялся: как это у него сорвалось с языка подобное выражение!
Yet for all that something of that clear-eyed moment hung about him and broke out ever and again....
И, однако, это мимолетное прозрение не прошло бесследно, а вновь и вновь напоминало о себе.
“Really, you know”, he said, rubbing his hands together and laughing nervously, “it has more than a theoretical interest.
— Право же, — говорил он, потирая руки и нервически посмеиваясь, — это представляет не только теоретический интерес.