He/ОН
HE.
Он.
By H. P. Lovecraft.
Говард Ф.Лавкрафт.
“The old man clawed and spat at me through the moldy air, and barked things in his throat as he swayed with the yellow curtain he clutched”.
Оказавшись у окна, он раздвинул шелковые желтые портьеры и устремил взор во тьму, окружившую дом.
I saw him on a sleepless night when I was walking desperately to save my soul and my vision.
Я увидел его бессонной ночью, кода в отчаянии скитался по городу, тшась спасти свою душу и свои грезы.
My coming to New York had been a mistake; for whereas I had looked for poignant wonder and inspiration in the teeming labyrinths of ancient streets that twist endlessly from forgotten courts and squares and waterfronts to courts and squares and waterfronts equally forgotten, and in the Cyclopean modern towers and pinnacles that rise blackly Babylonian under waning moons, I had found instead only a sense of horror and oppression which threatened to master, paralyze, and annihilate me.
Мои приезд в Нью-Йорк был ошибкой: я искал здесь необычайных приключений, удивительных тайн, восторгов и душевного подъема от заполненных людьми старинных улочек, что выбегали из недр заброшенных дворов, площадей и портовых причалов и, после бесконечных блужданий вновь терялись в столь же заброшенных дворах, площадях и портовых постройках, или среди гигантских зданий современной архитектуры, угрюмыми завилонскими башнями стремящихся ввысь. Вместо этого я пережил лишь ужас и подавленность. Они угрожали завладеть иной, сломать мою волю, уничтожить меня.
The disillusion had been gradual.
Разочарование пришло не сразу.
Coming for the first time upon the town, I had seen it in the sunset from a bridge, majestic above its waters, its incredible peaks and pyramids rising flowerlike and delicate from pools of violet mist to play with the flaming golden clouds and the first stars of evening.
Впервые я увидел город с моста, на закате величественный город и его отражение в воде: все эти фантастические шпили крыш и постройки, схожие с древними пирамидами, выступающие из лилового тумана, как экзотические соцветия, дабы открыть свою красу облакам, пылающим на закатном небосклоне, и новорожденным звездам первенцам ночи.
Then it had lighted up window by window above the shimmering tides where lanterns nodded and glided and deep horns bayed weird harmonies, and had itself become a starry firmament of dream, redolent of faery music, and one with the marvels of Carcassonne and Samarcand and El Dorado and all glorious and half-fabulous cities.
Затем над зыблющимися волнами моря одно за другим стали вспыхивать окна, на освещенной воде мигая, плавно скользили фонари, пение рожков и сирен сливалось в удивительной, причудливой гармонии, и город, окутанный звездным покрывалом, сам стал исполненной фантастической музыки грезой.
Shortly afterward I was taken through those antique ways so dear to my fancy—narrow, curving alleys and passages where rows of red Georgian brick blinked with small-paned dormers above pillared doorways that had looked on gilded sedans and paneled coaches—and in the first flush of realization of these long-wished things I thought I had indeed achieved such treasures as would make me in time a poet.
А потом я блуждал по столь милым воображению моему старинным улицам узким, кривым проулкам и переходам, офажденных красными кирпичными домами в архитектурных стилях ХУШ-начала XIX веков, где окна мансард, мерцая огнями, косились на минующие их изукрашенные кареты и позолоченные экипажи.
But success and happiness were not to be.
Однако моим честолюбивым устремлениям, к счастью, не суждено было осуществиться.
Garish daylight showed only squalor and alienage and the noxious elephantiasis of climbing, spreading stone where the moon had hinted of loveliness and elder magic; and the throngs of people that seethed through the flumelike streets were squat, swarthy strangers with hardened faces and narrow eyes, shrewd strangers without dreams and without kinship to the scenes about them, who could never mean aught to a blue-eyed man of the old folk, with the love of fair green lanes and white New England village steeples in his heart.
Бурлящие толпы на улицах, напоминавших каналы, были мне чужды все эти крепко сбитые незнакомцы, с прищуренными глазами на жестоких смуглых лицах, трезвые прагматики, не отягощенные грузом мечтаний, равнодушные ко всему окружающему что было до них голубоглазому пришельцу, чье сердце принадлежало далекой деревушке среди зеленых лужаек?
So instead of the poems I had hoped for, there came only a shuddering blankness and ineffable loneliness; and I saw at last a fearful truth which no one had ever dared to breathe before—the unwhisperable secret of secrets—the fact that this city of stone and stridor is not a sentient perpetuation of Old New York as London is of Old London and Paris of Old Paris, but that it is in fact quite dead, its sprawling body imperfectly embalmed and infested with queer animate things which have nothing to do with it as it was in life.
И страшная истина, которую никто и никогда не решался приоткрыть, тайна тайн встала передо мной: этот город камня и режущих звуков не способен сохранить в себе черт старого Нью-Йорка, так же, как Лондон старого Лондона, Париж старого Парижа, что он фактически мертв, все проблески жизни покинули его, а его распростертый труп дурно набальзамирован и заселен странными существами, в действительности не имеющими с нами ничего общего.
Upon making this discovery I ceased to sleep comfortably; though something of resigned tranquillity came back as I gradually formed the habit of keeping off the streets by day and venturing abroad only at night, when darkness calls forth what little of the past still hovers wraithlike about, and old white doorways remember the stalwart forms that once passed through them.
Это неожиданное открытие лишило меня сна, хотя я отчасти вновь обрел былую уравновешенность, когда перестал днем выходить из дому, а лишь по ночам, когда мрак вызывал к жизни то немногое, что уцелело от прошлого, нечто бесплотное, подобное призраку.
With this mode of relief I even wrote a few poems, and still refrained from going home to my people lest I seem to crawl back ignobly in defeat.
Отыскав в этом некое своеобразное облегчение, я даже написал несколько стихотворений, и оттягивал пока возвращение домой, чтобы родители мои не почувствовали, какой постыдный крах постиг все мои планы и надежды.
Then, on a sleepless night’s walk, I met the man.
И вот, прогуливаясь одной такой бессонной ночью, я встретил человека.
It was in a grotesque hidden courtyard of the Greenwich section, for there in my ignorance I had settled, having heard of the place as the natural home of poets and artists.
Случилось это в замкнутом дворике Гринич-Виллидж, где я поселился по неопытности, прослышав, что именно этот квартал избрали себе пристанищем поэты и художники.
The archaic lanes and houses and unexpected bits of square and court had indeed delighted me, and when I found the poets and artists to be loud-voiced pretenders whose quaintness is tinsel and whose lives are a denial of all that pure beauty which is poetry and art, I stayed on for love of these venerable things.
Старомодные лужайки и особнячки, миниатюрные площади и дворики действительно привели меня в восторг, и даже когда я узнал, что на деле поэты и художники это горластые лицемеры, чья экстравагантность и оригинальность всего лишь мишура, а жизнь свою изо дня в день они посвящают противоборству с целомудренной красотой, составляющей сущность поэзии и живописи, я остался здесь из пристрастия к этим древним, осененным веками местам.
I fancied them as they were in their prime, when Greenwich was a placid village not yet engulfed by the town; and in the hours before dawn, when all the revellers had slunk away, I used to wander alone among their cryptical windings and brood upon the curious arcana which generations must have deposited there.
Я представлял себе, как все выглядело здесь в те времена, когда Гринич был тихой деревушкой, которую еще не успел поглотить город-монстр. Предрассветными часами, когда гуляки расходились по домам, я скитался порой одиноко по таинственным извивам этих улочек, предавшись размышлениям о том, какие загадки оставило им в наследство каждое минувшее поколение.
This kept my soul alive, and gave me a few of those dreams and visions for which the poet far within me cried out.
Это укрепляло мой дух, питало поэтическое воображение, которое таилось в самой глубине моего существа.
The man came upon me at about 2 one cloudy August morning, as I was threading a series of detached courtyards; now accessible only through the unlighted hallways of intervening buildings, but once forming parts of a continuous network of picturesque alleys.
Он подошел ко мне в тумане августовского утра, около двух часов, когда я пробирался через изолированные дворики, куда можно было попасть, лишь минуя темные коридоры примыкающих домов, хотя когда-то эти дворы являли собой сплошную цепь живописных проулков.
I had heard of them by vague rumor, and realized that they could not be upon any map of today; but the fact that they were forgotten only endeared them to me, so that I had sought them with twice my usual eagerness.
Случилось так, что я услышал об этом, и понял, что нынче их уж ни сыскать ни на одной карте. Но сама их заброшенность служила для меня основанием для еще большей любви к ним, а потому я принялся выискивать их с удвоенной энергией.
Now that I had found them, my eagerness was again redoubled; for something in their arrangement dimly hinted that they might be only a few of many such, with dark, dumb counterparts wedged obscurely betwixt high blank walls and deserted rear tenements, or lurking lamplessly behind archways, unbetrayed by hordes of the foreign-speaking or guarded by furtive and uncommunicative artists whose practises do not invite publicity or the light of day.
Теперь же, когда я их нашел, мой порыв еще усилился, ибо нечто в их планировке свидетельствовало о том, сколь мало осталось подобных двориков с темными, безмолвными углами, затиснутых промеж высоких глухих стен и пустующими домами, либо притаившимся за неосвещенными арочными переходами, где вечно отираются хитрые и угрюмые представители богемы, чьи темные делишки не для посторонних глаз.
He spoke to me without invitation, noting my mood and glances as I studied certain knockered doorways above iron-railed steps, the pallid glow of traceried transoms feebly lighting my face.
Он сам заговорил со мной, заметив мое настроение и взгляды, что я бросал на парадные двери, украшенные причудливыми дверными молотками или кольцами. Отблеск, падающий из-за ажурных каменных фрамуг, слегка освещал мое лицо.
His own face was in shadow, and he wore a wide-brimmed hat which somehow blended perfectly with the out-of-date cloak he affected; but I was subtly disquieted even before he addressed me.
Его же лицо оставалось в тени, скрытое полями широкополой шляпы, прекрасно сочетавшейся с его старомодным плащом. Не знаю, почему, но еще до того, как он ко мне обратился, меня охватила смутная тревога.
His form was very slight, thin almost to cadaverousness; and his voice proved phenomenally soft and hollow, though not particularly deep.
Он был худ, мертвенно-бледен, и звук его голоса был необычайно тихим, словно бы замогильным, однако не слишком глубоким.
He had, he said, noticed me several times at my wanderings; and inferred that I resembled him in loving the vestiges of former years.
Он заявил, что не впервые видит меня здесь, в пришел к выводу, что мы с ним схожи в приверженности к минувшему и тому, что от него осталось.
Would I not like the guidance of one long practised in these explorations, and possessed of local information profoundly deeper than any which an obvious newcomer could possibly have gained?
Не желаю ли я послушать человека, давно изучающего историю здешних мест и знающего ее значительно глубже, чем кто-либо иной? Пришелец из дальних краев мог бы узнать о многом...
As he spoke, I caught a glimpse of his face in the yellow beam from a solitary attic window.
Покуда он так вещал, я, в упавшем из единственного освещенного чердачного окна луче, мельком увидел его лицо.
It was a noble, even a handsome, elderly countenance; and bore the marks of a lineage and refinement unusual for the age and place.
Оно было привлекательным, можно даже сказать, красивым лицом пожилого человека.
Yet some quality about it disturbed me almost as much as its features pleased me—perhaps it was too white, or too expressionless, or too much out of keeping with the locality, to make me feel easy or comfortable.
Но что-то в нем пугало почти в той же мере, как и притягивало вероятно, излишняя бледность или невыразительность, а возможно, оно слишком выделялось из окружающей обстановки, чтобы я мог легко успокоиться.
Nevertheless I followed him; for in those dreary days my quest for antique beauty and mystery was all that I had to keep my soul alive, and I reckoned it a rare favor of Fate to fall in with one whose kindred seekings seemed to have penetrated so much farther than mine.
И все же я последовал за ним, ибо в те безотрадные дни единственным, что могло укрепить мой дух, была тяга к прелести старины и ее тайнам. И встречу с человеком сродных мне чаяний, чьи познания в истории минувших веков значительно превышали мои, я счел удивительной милостью Рока.
Something in the night constrained the cloaked man to silence, and for a long hour he led me forward without needless words; making only the briefest of comments concerning ancient names and dates and changes, and directing my progress very largely by gestures as we squeezed through interstices, tiptoed through corridors, clambered over brick walls, and once crawled on hands and knees through a low, arched passage of stone whose immense length and tortuous twistings effaced at last every hint of geographical location I had managed to preserve.
Нечто, таившееся в ночи, удерживало моего укутанного в плащ спутника от разговоров, и мы долго шли, не проронив ни слова. Порой он бросал скупые замечания касательно имен, дат и событий, в указании дороги, ограничиваясь, в основном, жестами. Мы продирались сквозь узкие щели, крались на цыпочках по коридорам, перемахивали через кирпичные стены, на четвереньках ползли по низким сводчатым проходам, чья протяженность и, в особенности, кошмарно-бесконечные повороты совершенно сбили меня с толку, и я был не в состоянии определить, где мы находимся.
The things we saw were very old and marvelous, or at least they seemed so in the few straggling rays of light by which I viewed them, and I shall never forget the tottering Ionic columns and fluted pilasters and urn-headed iron fenceposts and flaring-linteled windows and decorative fanlights that appeared to grow quainter and stranger the deeper we advanced into this inexhaustible maze of unknown antiquity.
Все увиденное нами, было отмечено печатью старины и приводило меня в восторг, по крайней мере при рассеянном освещении мне так казалось. Никогда не забыть мне ветхих ионических колонн, пилястр с каннелюрами, железной изгороди со столбами, чья навертка походила на могильные изваяния, окна с рельефными перемычками, и декоративных наддверных окошек в форме веера. Причудливость и необычность их, казалось, все возрастала, чем глубже мы погружались в неисчерпаемый лабиринт неизведанной старины.
We met no person, and as time passed the lighted windows became fewer and fewer.
На нашем пути нам не встретилось ни души, все меньше и меньше становилось освещенных окон.
The streetlights we first encountered had been of oil, and of the ancient lozenge pattern.
Первые из попавшихся нам уличных фонарей, были масляными, старомодными, в виде ромба.
Later I noticed some with candles; and at last, after traversing a horrible unlighted court where my guide had to lead me with his gloved hand through total blackness to a narrow wooden gate in a high wall, we came upon a fragment of alley lit only by lanterns in front of every seventh house—unbelievably Colonial tin lanterns with conical tops and holes punched in the sides.
Затем я увидел фонари со свечами, в заключение же нам пришлось пересечь пугающе мрачный двор, где мой спутник вынужден был вести меня сквозь кромешную тьму к узкой деревянной калитке в высокой стене, за которой пряталась тесная улочка. Видно было, что освещалась она фонарями, стоящими лишь у каждого седьмого дома невероятно-колониальными жестяными фонарями с дырочками по бокам.
This alley led steeply uphill—more steeply than I had thought possible in this part of New York—and the upper end was blocked squarely by the ivy-clad wall of a private estate, beyond which I could see a pale cupola, and the tops of trees waving against a vague lightness in the sky.
Улица круто вела в гору, круче, чем возможно в этой части Нью-Йорка, верхний же конец ее под прямым углом упирался в затянутую плющом стену границу частного владения. Над стеной высились верхушки деревьев, зыблющиеся на фоне едва посветлевшего неба.
In this wall was a small, low-arched gate of nail-studded black oak, which the man proceeded to unlock with a ponderous key.
В стене вырисовывалась небольшая темная дубовая дверь под низкой полукруглой аркой. Мой провожатый открыл ее тяжелым ключом.
Leading me within, he steered a course in utter blackness over what seemed to be a gravel path, and finally up a flight of stone steps to the door of the house, which he unlocked and opened for me.
Наконец мы поднялись по каменным ступеням к двери дома, куда он и пригласил меня зайти.
We entered, and as we did so I grew faint from a reek of infinite mustiness which welled out to meet us, and which must have been the fruit of unwholesome centuries of decay.
Мы оказались внутри. Стоило лишь мне ступить за порог, как я почувствовал, что нахожусь на грани обморока, по причине хлынувшего на нас волной чудовищного зловония, порожденного, казалось, веками омерзительного разложения.
My host appeared not to notice this, and in courtesy I kept silent as he piloted me up a curving stairway, across a hall, and into a room whose door I heard him lock behind us.
Но хозяин, видимо, этого не замечал, а я смолчал из вежливости, когда он провел меня по крутой винтовой лестнице через прихожую в комнату, дверь которой, насколько мне удалось расслышать, он сразу запер за собой на ключ.
Then I saw him pull the curtains of the three small-paned windows that barely showed themselves against the lightening sky; after which he crossed to the mantel, struck flint and steel, lighted two candles of a candelabrum of twelve sconces, and made a gesture enjoining soft-toned speech.
Затем он раздвинул занавеси на грех оконцах, еле видных на фоне предрассветного неба, после пересек комнату по направлению к камину, воскресал огонь кремнем и огнивом и запалил пару свеч в массивном канделябре с двенадцатью розетками. Он сделал движение, словно бы приглашая к спокойной, размеренной беседе.
In this feeble radiance I saw that we were in a spacious, well- furnished and paneled library dating from the first quarter of the Eighteenth Century, with splendid doorway pediments, a delightful Doric cornice, and a magnificently carved overmantel with scroll-and- urn top.
В этом неверном свете я увидел, что мы находимся в обшитой панелями просторной, со вкусом меблированной библиотеке первой четверти восемнадцатого столетия с изумительными дюседепортами, великолепным карнизом в дорическом стиле и замечательной резьбой над камином, завершающейся орнаментом, сходным с барельефами на стенах гробниц.
Above the crowded bookshelves at intervals along the walls were well-wrought family portraits; all tarnished to an enigmatical dimness, and bearing an unmistakable likeness to the man who now motioned me to a chair beside the graceful Chippendale table.
Над тесно забитыми книжными полками вдоль стен, на некотором расстоянии друг от друга висели фамильные портреты в красивых рамках. Портреты несколько утратили свою прежнюю яркость, подернулись загадочной пеленой и удивительным образом напоминали того, кто сейчас приглашал меня присесть к изящному чиппендейловскому столику.
Before seating himself across the table from me, my host paused for a moment as if in embarrassment; then, tardily removing his gloves, wide-brimmed hat, and cloak, stood theatrically revealed in full mid- Georgian costume from queued hair and neck ruffles to knee-breeches, silk hose, and the buckled shoes I had not previously noticed.
Прежде, чем расположиться за противоположным столиком, хозяин мой помедлил, словно бы в смущении. Затем, неспешно сняв перчатки, широкополую шляпу и плащ, он, будто на театре предстал передо мной в костюме времен одного из английских Георгов от волос, заплетенных в косичку, и плисированного кружевного воротника, вплоть до кюлотов, шелковых получулок и украшенных пряжками туфель, на которые я раньше не обращал внимания.
Now slowly sinking into a lyre-back chair, he commenced to eye me intently.
Потом, неторопливо опустившись на стул со спинкой в виде лиры, он принялся пристально меня разглядывать.
Without his hat he took on an aspect of extreme age which was scarcely visible before, and I wondered if this unperceived mark of singular longevity were not one of the sources of my original disquiet.
С непокрытой головой он приобрел вид дряхлого старца, что прежде едва ли бросалось в глаза, и теперь я гадал, не эта ли печать исключительного долголетия питала источник моей тревоги.
When he spoke at length, his soft, hollow, and carefully muffled voice not infrequently quavered; and now and then I had great difficulty in following him as I listened with a thrill of amazement and half- disavowed alarm which grew each instant.
Когда же он, наконец, заговорил, голос его, слабый, замогильный, зачастую дрожал, и порой я с большим трудом понимал его, потрясение, с глубоким волнением внимая его словам, и тайная тревога с каждой минутой вырастала во мне.
“You behold, Sir”, my host began, “a man of very eccentrical habits, for whose costume no apology need be offered to one with your wit and inclinations.
- Перед вами, сэр, начал мой хозяин, человек с весьма странными привычками, за чью необычайную одежду перед вами, при вашем уме и склонностях, нет нужды просить прощения.
Reflecting upon better times, I have not scrupled to ascertain their ways and adopt their dress and manners; an indulgence which offends none if practised without ostentation.
Размышляя о лучших временах, я привык принимать их такими, как они были, со всеми их внешними признаками, вкупе с манерой одеваться я вести себя, со снисхождением, кое никого не может оскорбить, ежели выражено будет без напускного рвения.