La Reine Margot / Королева Марго
Il lunedì, diciottesimo giorno del mese di agosto 1572, vi era festa grande al Louvre.
18 августа 1572 года был понедельник, но в Лувре справляли большое празднество.
Le finestre dell’antico palazzo reale, sempre tanto cupe, erano sfarzosamente illuminate; le piazze e le vie attigue, di solito tanto deserte sin da quando a Saint- Germain-l’Auxerrois erano suonate le nove, erano, benché fosse mezzanotte, affollate di gente.
Ярко светились обычно темные окна старинного королевского жилища, а соседние улицы и площади, как правило пустовавшие, едва лишь колокол на церкви Сен-Жермен-Л’Осеруа бил девять часов вечера, кишели теперь народом даже в полночь.
Tutto quell’accorrere minaccioso, frettoloso, rumoroso, pareva, nel buio, un mare cupo, e agitato da onde lunghe, ciascuna delle quali si frangeva scrosciando.
Густая, грозная, шумная толпа напоминала темное зыблющееся море, откуда доносился рокот набегавшего прибоя.
quel mare, dilagando sul viale dal quale si riversava in via dei Fossés- Saint-Germain e in via dell’Astruce, andava a battere con i suoi flutti i piedi delle mura del Louvre e con il suo riflusso il palazzo Borbone che sorgeva di fronte.
Людские волны, прорываясь сквозь улицу Фосе-Сен-Жермен и улицу Астрюс, заливали набережную, доходили до стен Лувра и откатывали к цоколю Бурбонского дворца, стоявшего напротив.
Nonostante la festa regale, anzi forse a causa di essa, vi era qualcosa di minaccioso in quella folla, perché essa non dubitava che la solennità alla quale assisteva come spettatrice era soltanto il preludio di un’altra, rinviata di otto giorni, alla quale sarebbe stata invitata e alla quale avrebbe preso parte attiva di tutto cuore.
Несмотря на королевский праздник, а может быть, именно по этой причине, что-то грозное чувствовалось в толпе народа, который присутствовал на нем как посторонний зритель, но твердо верил, что этот праздник — лишь пролог к другому, отложенному на неделю торжеству, где сам народ будет желанным гостем и разгуляется вовсю.
La Corte celebrava le nozze di Margherita di Valois, figlia del re Enrico II e sorella del re Carlo IX, con Enrico di Borbone, re di Navarra.
Королевский двор праздновал свадьбу Маргариты Валуа, дочери покойного короля Генриха II и сестры царствующего короля Карла IX, с Генрихом Бурбоном, королем Наваррским.
Proprio quel mattino, infatti, il cardinale di Borbone aveva unito i due sposi con la cerimonia in uso per le nozze delle principesse francesi, su un palco eretto alla porta di Notre-Dame.
Утром кардинал Бурбонский, совершив брачный обряд, установленный для наследниц французского царствующего дома, обвенчал жениха и невесту на помосте, воздвигнутом перед вратами собора Нотр-Дам.
Quel matrimonio aveva meravigliato tutti e aveva dato da pensare ad alcuni, che vedevano più chiaro degli altri.
Этот брак изумил всех, а людей, способных видеть глубже, заставил сильно задуматься: сближение двух таких ненавистных друг другу партий, какими были в это время протестантская и католическая партии, казалось невозможным.
non si capiva bene il riavvicinamento di due partiti tanto avversi fra loro quanto lo erano in quel momento il partito protestante e il partito cattolico: ci si chiedeva come il giovane principe Enrico di Condé potesse perdonare al duca di Angiò, fratello del re, la morte di suo padre assassinato da Montesquiou, a Jarnac.. Ci si chiedeva come il giovane duca Enrico di Guisa potesse perdonare all’ammiraglio di Coligny la morte di suo padre assassinato da Poltrot de Méré, a Orléans.
Спрашивалось: как может молодой принц Конде простить брату короля, герцогу Анжуйскому, смерть своего отца, убитого в Жарнаке капитаном Монтескью, или как молодой герцог Гиз простит адмиралу Колиньи смерть своего отца, убитого в Орлеане дворянином- гугенотом Польтро де Мере?
Ma non basta: Jeanne di Navarra, la coraggiosa moglie del debole Antoine di Borbone, che aveva condotto suo figlio Enrico al regale fidanzamento che lo aspettava, era morta appena da due mesi e si erano diffuse strane voci su quella morte improvvisa.
Больше того: королева Жанна Наваррская, мужественная супруга безвольного Антуана Наваррского, сосватавшая своего сына за Маргариту Валуа, умерла каких-нибудь два месяца назад, и о причине ее внезапной смерти ходили самые разные слухи.
Dovunque si diceva sottovoce e in qualche luogo a voce alta, che ella avesse scoperto un tremendo segreto e che Caterina de’ Medici, temendo che esso fosse rivelato, l’aveva avvelenata con certi guanti profumati, confezionati da un certo René, un fiorentino abilissimo in materia.
Повсюду говорили шепотом, а кое-где и во всеуслышание о том, что королеве Жанне стала известна какая-то страшная тайна и что Екатерина Медичи, боясь разоблачений, отравила королеву Жанну ядовитыми душистыми перчатками, которые ей изготовил некий флорентиец по имени Рене, большой мастер на дела такого рода.
Quella voce si era diffusa e consolidata tanto più per il fatto che dopo la morte di quella grande regina, due medici, uno dei quali era il famoso Ambroise Paré, per richiesta di suo figlio erano stati autorizzati all’autopsia del corpo ma non del cervello.
Распространению и утверждению всех этих слухов способствовало то обстоятельство, что после смерти королевы двум медикам, в том числе и знаменитому Амбруазу Парэ, было поручено, по просьбе ее сына, вскрыть и обследовать тело королевы, но не касаться мозга.
Ebbene, poiché Jeanne di Navarra era stata avvelenata mediante l’olfatto, era proprio il cervello, l’unico organo escluso dall’autopsia, quello che doveva presentare le tracce del delitto.
А так как Жанна была отравлена посредством запаха, то следы содеянного преступления могли быть обнаружены лишь в мозгу умершей.
Diciamo delitto, poiché nessuno metteva in dubbio che era stato commesso un delitto.
В том же, что это — преступление, никто не сомневался.
E non è tutto: il re Carlo, in modo particolare, aveva messo in quel matrimonio, che non soltanto doveva ristabilire la pace nel suo regno, ma anche attirare a Parigi i principali ugonotti di Francia, una costanza molto simile alla ostinazione.
Но это далеко не все: сам король Карл неуклонно, почти настойчиво, стремился устроить этот брак, который должен был не только восстановить мир в королевстве, но и привлечь в Париж всех видных протестантских главарей.
Poiché i due fidanzati appartenevano una alla religione cattolica e l’altro alla religione riformata, era stato necessario rivolgersi, per la dispensa, a Gregorio XIII che sedeva allora sul soglio di Roma.
Так как жених был протестант, а невеста — католичка, то требовалось испросить разрешение на брак у Григория XIII, в то время занимавшего папский престол.
La dispensa tardava e quel ritardo aveva preoccupato molto la defunta regina di Navarra; ella un giorno aveva espresso a Carlo IX il timore che quella dispensa non fosse concessa e il re le aveva risposto:.
Разрешение задерживалось, и это сильно беспокоило Жанну д’Альбре, которая однажды в разговоре с Карлом выразила опасение насчет того, что разрешение, пожалуй, не придет совсем; но король ответил:.
«Non preoccupatevi, mia cara zia, io vi onoro più del papa e quanto a mia sorella l’amo più di quanto la temo.
— Милая тетушка, не беспокойтесь, вас я уважаю более, чем папу, а сестру люблю больше, чем боюсь его.
Io non sono ugonotto, ma non sono neppure sciocco e se il papa fa troppo il somaro, io stesso prenderò per mano Margot e la condurrò a sposare vostro figlio, nel bel mezzo del sermone».
Я не гугенот, но и не дурак, и если господин папа задурит, то я сам возьму за руку Марго и поведу ее венчаться с вашим сыном по протестантскому обряду.
Queste parole si erano sparse dal Louvre nella città e mentre rallegravano molto gli ugonotti, avevano dato molto da pensare ai cattolici i quali si chiedevano sommessamente se il re li tradisse veramente, oppure recitasse una commedia che un bel giorno, o una bella sera, avrebbe avuto uno scioglimento inaspettato.
Из Лувра эти слова разнеслись по городу, очень обрадовали гугенотов, сильно озадачили католиков и вызвали среди последних тайные разговоры о том, изменяет ли им король на самом деле или разыгрывает комедию, которая в один прекрасный день или прекрасную ночь закончится неожиданной развязкой.
La condotta di Carlo IX pareva inspiegabile soprattutto di fronte all’ammiraglio di Coligny, che da cinque o sei anni faceva al re una guerra accanita: dopo aver messo sul suo capo una taglia di centocinquantamila scudi, ora il re giurava solamente su lui, chiamandolo padre e dichiarando ai quattro venti che ormai avrebbe affidato a lui solo il comando della guerra.
Что было особенно непостижимо — это отношение Карла IX к адмиралу Колиньи, который почти в течение пяти или шести лет вел ожесточенную войну против короля. до этого сближения король назначил пятьдесят тысяч экю золотом в награду за голову адмирала, теперь же чуть не клялся его именем, называл своим отцом и во всеуслышание заявлял, что только одному ему поручит ведение предстоящей войны во Фландрии.
le cose erano a tal punto che persino Caterina de’ Medici, la quale fino a quel momento aveva diretto le azioni, i voleri e addirittura i desideri del giovane re, pareva incominciasse a preoccuparsi sul serio, e non senza motivo poiché, in un momento di espansività Carlo IX aveva detto all’ammiraglio, a proposito della guerra nelle Fiandre:.
даже сама Екатерина Медичи, до сих пор направлявшая волю, действия, даже намерения молодого короля, начала тревожиться по- настоящему, и не без причины: дело в том, что Карл IX как-то в беседе с адмиралом о Фландрской войне заявил ему в порыве откровенности:.
«Padre mio, vi è ancora una cosa in proposito alla quale bisogna fare molta attenzione: la regina madre, che come sapete vuol mettere il naso dappertutto, non capisce nulla questa impresa, è necessario che la teniamo tanto segreta da non lasciargliene trapelare nulla, poiché, intrigante come io la conosco, ci guasterebbe tutto».
— Отец, тут есть одно обстоятельство, которое требует большой осторожности: как вам известно, королева-мать сует свой нос во все, но об этом деле пока не знает ничего. поэтому нам надо будет вести его скрытно — так, чтобы королева о нем даже не подозревала, а то с ее сварливостью она нам все испортит.
Ebbene, per quanto prudente ed esperto fosse, Coligny non aveva potuto tener segreta una così esplicita confidenza: e benché fosse arrivato a Parigi con grandi sospetti, e benché alla sua partenza da Chatillon una contadina gli si fosse gettata ai piedi esclamando: «Non andate a Parigi signore, nostro buon padrone, non andate poiché morirete, voi e tutti quelli che verranno con voi», i suoi sospetti, a poco a poco si erano spenti nel suo cuore e in quello di Téligny, suo genero, che il re, da parte sua, trattava con grande sfoggio di amicizia, chiamandolo fratello come chiamava padre l’ammiraglio e dandogli del tu come faceva con i suoi migliori amici.
Колиньи, при своем уме и опытности, все же не мог полностью скрыть оказанное ему королем доверие. В Париж он прибыл с крайней подозрительностью, да и когда он выезжал из Шатильона, одна крестьянка молила его на коленях: «О добрый господин наш, не езди ты в Париж. и тебя, и всех, кто поедет с тобой, ждет там смерть!» Но мало-помалу все подозрения рассеялись — и у него, и у его зятя де Телиньи, к которому король проявлял самые дружеские чувства, звал его братом, как звал отцом адмирала, говорил ему «ты», чем отличал только самых близких своих друзей.
Così gli ugonotti, a parte alcuni d’indole pessimista e diffidente, erano del tutto rassicurati: la morte della regina di Navarra era attribuita a una pleurite e gli ampi saloni del Louvre si erano gremiti di tutti quei bravi protestanti ai quali il matrimonio del loro giovane capo, Enrico, prometteva un ritorno veramente insperato della fortuna.
В результате все гугеноты, за исключением самых угрюмых и недоверчивых, совершенно успокоились: смерть наваррской королевы стали приписывать воспалению легких, и в просторных залах Лувра уже толпились мужественные гугеноты, которым брак Генриха, их юного вождя, сулил нежданно счастливый поворот судьбы.
L’ammiraglio di Coligny, La Rochefoucault, il principe di Condé figlio, Téligny, e insomma tutti gli uomini più importanti del partito, trionfavano nel vedere potenti al Louvre e benvenuti a Parigi proprio coloro che tre mesi prima il re Carlo e la regina Caterina volevano fare impiccare su forche più alte di quelle dei comuni assassini.
Адмирал Колиньи, Ларошфуко, принц Конде- младший, де Телиньи — словом, все главари партии торжествовали, видя, как были приняты, какой огромный вес приобретали в Лувре те самые люди, которых три месяца назад король и Екатерина Медичи собирались вешать на особых виселицах, повыше, чем простых убийц.
Soltanto il maresciallo di Montmorency era cercato invano fra tutti i suoi confratelli, poiché nessuna promessa aveva potuto sedurlo, nessuna apparenza aveva potuto ingannarlo, e se ne stava ritirato nel suo castello dell’Isle-Adam, allegando a pretesto del suo isolamento il dolore per la morte di suo padre, il connestabile Anne de Montmorency, ucciso con un colpo di pistola da Robert Stuart, nella battaglia di Saint-Denis.
Одного только маршала де Монморанси напрасно стали бы искать среди его собратьев — его нельзя было ни заманить обещаниями, ни обмануть показными чувствами, и он засел у себя в замке Иль-Адан, оправдывая свое отшельничество скорбью об отце, коннетабле Анне де Монморанси, которого убил из пистолета Роберт Стюарт в сражении при Сен-Дени.
Ma poiché quel fatto era accaduto più di tre anni prima e la sensibilità era una virtù ben più di moda a quell’epoca, di quel lutto esageratamente prolungato si era creduto quello che si era voluto crederne.
Но так как со времени этого события прошло более трех лет, а чувствительность была не в духе того времени, то каждый мог думать по поводу такого чрезмерно продолжительного траура что угодно.
D’altronde, tutto dava torto al maresciallo di Montmorency; il re, la regina, il duca d’Angiò e il duca d’Alençon facevano magnificamente gli onori della festa reale.
К тому же все говорило против маршала де Монморанси: и королева, и король, и герцог Анжуйский, и герцог Алансонский — все замечательно радушно принимали своих гостей на этом королевском празднестве.
Il duca d’Angiò riceveva proprio dagli ugonotti complimenti ben meritati sulle due battaglie di Jarnac e di Moncontour che egli aveva vinto prima ancora di essere diciottenne, più precoce dunque di Cesare e di Alessandro ai quali era paragonato, naturalmente con suo vantaggio sui vincitori a Isso e a Farsalo; il duca d’Alençon contemplava tutto con il suo sguardo carezzevole e falso.
Сами гугеноты хвалили герцога Анжуйского, вполне заслуженно, за битвы при Жарнаке и Монконтуре, которые он выиграл, будучи от роду неполных восемнадцати лет, — раньше, чем добились своих побед Цезарь и Александр Македонский, да и вообще оказывалось, что он выше этих победителей при Иссе и Фарсале. Герцог Алансонский посматривал на все взглядом ласковым и лживым.
la regina Caterina era raggiante di gioia e, tutta miele e grazia, si congratulava con il principe Enrico di Condé per il suo recente matrimonio con Maria di Clève.
королева Екатерина сияла радостью и с приторной любезностью поздравила Генриха Конде с недавнею его женитьбой на Марии Клевской.
infine persino i signori di Guisa sorridevano ai formidabili nemici della loro casata, e il duca di Mayenne conversava con il signor Tavannes e con l’ammiraglio, sulla prossima guerra che era più che mai necessario dichiarare a Filippo II.
даже Гизы улыбались страшным врагам их рода, и герцог Майенский обсуждал с Таваном и адмиралом Колиньи предстоящую войну, которую были готовы объявить Филиппу II, королю Испанскому.
Andava e veniva in mezzo a quei gruppi, il capo leggermente inclinato e l’orecchio teso a tutti i discorsi, un giovine di diciannove anni, con l’occhio acuto, i capelli neri cortissimi, le sopracciglia folte, il naso aquilino, il sorriso beffardosotto un’ombra di baffetti e di barba nascenti.
Среди гостей бродил, слегка потупив голову и вслушиваясь в разговоры, темноволосый юноша лет девятнадцати, с орлиным носом, коротко подстриженными волосами, густыми бровями, едва пробившимися усиками и бородой.
Quel giovane che non si era ancora messo in luce se non nella battaglia di Arnay-le- Duc, nella quale aveva coraggiosamente pagato di persona e riceveva complimenti a non finire, era l’amato discepolo di Coligny e l’eroe del giorno.
Этот молодой человек, с умным взглядом и лукавой улыбкой, успевший отличиться пока лишь в битве при Арне-ле-Дюке, где дрался храбро, не щадя себя, а теперь со всех сторон принимавший поздравления, был любимый ученик адмирала Колиньи и герой сегодняшнего дня.
tre mesi prima, ossia all’epoca in cui sua madre viveva ancora, lo si era chiamato principe di Béarn; ora lo si chiamava re di Navarra, in attesa di essere chiamato Enrico IV.
совсем недавно, при жизни своей матери, он звался принцем Беарнским, а после ее смерти наследовал титул короля Наваррского, пока не стал королем Франции Генрихом IV.
Di quando in quando gli passava sulla fronte un’ombra cupa e fugace: senza dubbio ricordava che sua madre era morta da due mesi appena e che nessuno dubitava non fosse morta avvelenata.
Временами темное облачко вдруг омрачало его лоб: очевидно, он вспоминал о смерти матери, умершей каких-нибудь два месяца назад, и больше всех был уверен в том, что смерть ее последовала от отравы.
Ma era una nube fugace che spariva come un’ombra fluttuante, poiché coloro che gli parlavano, che gli facevano le loro congratulazioni, erano proprio gli stessi che avevano assassinato la coraggiosa Jeanne d’Albret, sua madre.
Но это облачко лишь проносилось легкой тенью и быстро растворялось; оно набегало оттого, что люди, которые сейчас толпились вокруг Генриха, заговаривали с ним и поздравляли, — все были убийцами мужественной Жанны д’Альбре.
A pochi passi dal re di Navarra, quasi pensoso, quasi preoccupato, quanto l’altro ostentava di essere allegro e schietto, il giovane duca di Guisa chiacchierava con Téligny.
В то время как король Наваррский старался притвориться радушным и веселым, неподалеку от него стоял задумчивый и встревоженный молодой герцог Гиз и вел беседу с Телиньи.
Più fortunato del bearnese, a ventidue anni la sua fama aveva quasi raggiunto quella di suo padre, il grande Francesco di Guisa.
Герцогу повезло в жизни больше, нежели Беарнцу: в двадцать два года он пользовался почти такой же славой, как и его отец, могущественный Франсуа де Гиз.
Era un signore elegante, alto di statura, con lo sguardo fiero e orgoglioso, e dotato di quella naturale maestà che induceva a dire quando egli passava, che accanto a lui gli altri prìncipi sembravano plebe.
Он и внешне был изящный вельможа, высокого роста, с надменным, гордым взглядом, с такой природной величавостью, что, по мнению многих, все прочие вельможи в его присутствии казались мужланами.
I cattolici vedevano in lui, benché giovanissimo, il capo del loro partito, come gli ugonotti vedevano il loro in quell’Enrico di Navarra del quale abbiamo abbozzato il ritratto.
Несмотря на его молодость, вся католическая партия видела в нем своего вождя, так же как протестантская партия видела своего вождя в юном короле Наваррском.
Dapprima il giovane duca di Guisa aveva portato il titolo di principe di Joinville e all’assedio di Orléans aveva fatto le sue prime armi agli ordini di suo padre, che era morto nelle sue braccia indicando l’ammiraglio di Coligny come il suo assassino.
Раньше герцог де Гиз носил титул герцога Жуанвильского и первое боевое крещение получил во время осады Орлеана под началом своего отца, который и умер у него на руках, указав на адмирала Колиньи как на своего убийцу.
Il giovane duca allora, come Annibale, aveva fatto un solenne giuramento: vendicare la morte di suo padre sull’ammiraglio e sulla di lui famiglia e perseguitare senza posa né tregua la gente della religione riformata che quello professava, avendo promesso a Dio di essere il suo angelo sterminatore sulla Terra fino al giorno i cui fossero distrutti tutti gli eretici fino all’ultimo.
Тогда же юный герцог, подобно Ганнибалу, торжественно дал клятву: отомстить и адмиралу, и всей его семье за смерть отца, безжалостно и неусыпно преследовать врагов своей веры, обещал Богу быть его карающим ангелом на земле до того дня, пока не будет истреблен последний еретик.
Perciò, non senza una profonda meraviglia si vedeva quel principe, di solito tanto fedele alla parola data, tendere la mano a coloro che aveva giurato di considerare eterni nemici e conversare familiarmente con il genero dell’uomo, la cui morte aveva promesso a suo padre morente.
Теперь же все с великим изумлением смотрели, как этот принц, обычно верный данному им слову, пожимает руки своим заклятым врагам и, дав умирающему отцу обет наказать адмирала смертью, теперь приятельски ведет беседу с его зятем.
Ma, come si è detto, quella era la serata delle meraviglie.
Но мы уже сказали, что это был вечер, полный неожиданностей.
Effettivamente, con la conoscenza dell’avvenire, che per fortuna manca ai mortali, con la facoltà di leggere negli animi, che per sfortuna appartiene soltanto a Dio, un osservatore privilegiato, al quale fosse stato, concesso di assistere a quella festa, avrebbe goduto certamente lo spettacolo più strano che offrono gli annali della triste commedia umana.
Действительно, если бы особо одаренный наблюдатель, способный видеть будущее, что, к счастью, дано лишь Богу, и способный читать в душах, что, к несчастью, не дано людям, вдруг очутился на этом торжестве, то он, конечно, насладился бы самым любопытным зрелищем, какое только может нам представить вся летопись человеческой комедии.
Ma quell’osservatore, che mancava nei saloni del Louvre, continuava nella strada a guardare con i suoi occhi fiammeggianti e a rumoreggiare con la sua voce minacciosa: quello spettatore era il popolo che, con il suo istinto meraviglioso, aguzzato dall’odio, seguiva di lontano le ombre dei suoi implacabili nemici e traduceva le loro impressioni nitidamente come può fare il curioso dinanzi ai vetri di una sala da ballo ermeticamente chiusa.
Но если такого наблюдателя не оказалось в галереях Лувра, то он был на улице, где грозно раздавался его ропот и гневом искрились его глаза: это был народ, с его инстинктом, предельно обостренным ненавистью. он издали глядел на силуэты своих непримиримых врагов и толковал их чувства так же простодушно, как это делает прохожий, глазея на танцующих через запертые окна..
La musica inebria e guida chi balla, mentre il curioso vede soltanto il movimento e ride del fantoccio che si agita senza ragione, poiché lui, il curioso, non ode la musica.
Музыка увлекает и ведет танцоров, а прохожий видит одни движения и, не слыша музыки, потешается над тем, как эти марионетки скачут и суетятся без видимой причины.
La musica che inebriava gli ugonotti, era la voce del loro orgoglio. I bagliori che passavano dinanzi agli occhi dei parigini nel cuore della notte erano i lampi del loro odio che illuminavano l’avvenire.
Музыкой, увлекавшей гугенотов, был голос их удовлетворенной гордости, а взоры парижан, сверкавшие во мраке ночи, были молниями ненависти, озарявшими грядущие события.
Eppure, dentro, tutto continuava a essere ridente e anzi, un mormorio più dolce e più lusinghiero che mai correva in quel momento in ogni angolo del Louvre.
Во дворце же все было по-прежнему радостно.