The Purple Pileus / Красный гриб
The Purple Pileus.
— фыркнула миссис Кумс.
H. G. Wells.
Герберт Уэллс КРАСНЫЙ ГРИБ Мистер Кумс чувствовал отвращение к жизни.
Mr. Coombes was sick of life.
Герберт Уэллс КРАСНЫЙ ГРИБ Мистер Кумс чувствовал отвращение к жизни.
He walked away from his unhappy home, and sick not only of his own existence but of everybody else’s, turned aside down Gaswork Lane to avoid the town, and, crossing the wooden bridge that goes over the canal to Starling’s Cottages, was presently alone in the damp pine woods and out of sight and sound of human habitation.
Он спешил прочь от своего неблагополучного дома, чувствуя отвращение не только к своему собственному, но и ко всякому бытию, свернул в переулок за газовым заводом, чтобы уйти подальше от города, спустился по деревянному мосту через канал к Скворцовым коттеджам и очутился в сыром сосновом бору, один, вдали от шума и суматохи человеческого жилья.
He would stand it no longer.
Больше нельзя терпеть.
He repeated aloud with blasphemies unusual to him that he would stand it no longer.
Он даже ругался, что было совсем не в его привычках, и громко повторял, что больше этого не потерпит.
He was a pale-faced little man, with dark eyes and a fine and very black moustache.
Мистер Кумс был бледнолицый человечек с черными глазами и холеными, очень темными усиками.
He had a very stiff, upright collar slightly frayed, that gave him an illusory double chin, and his overcoat (albeit shabby) was trimmed with astrachan.
Стоявший торчком тугой, слегка поношенный воротничок создавал видимость двойного подбородка, а пальто, хотя и потертое, было отделано каракулем.
His gloves were a bright brown with black stripes over the knuckles, and split at the finger ends.
Перчатки, светло-коричневые с черными полосками, были разорваны на кончиках пальцев.
His appearance, his wife had said once in the dear, dead days beyond recall—, before he married her, that is—, was military.
В его внешности, как сказала однажды его жена в те милые, безвозвратные, незапамятные дни, короче говоря, еще до их женитьбы, было что-то воинственное.
But now she called him—It seems a dreadful thing to tell of between husband and wife, but she called him “a little grub.” It wasn’t the only thing she had called him, either.
А теперь она называла его — хоть и дурно разглашать то, что говорится наедине между мужем и женой, — она называла его: «Настоящее чучело». Впрочем, она не скупилась и на другие нелестные прозвища.
The row had arisen about that beastly Jennie again.
Заваруха опять началась из-за этой нахалки Дженни.
Jennie was his wife’s friend, and by no invitation of Mr. Coombes, she came in every blessed Sunday to dinner, and made a shindy all the afternoon.
Дженни была приятельницей жены и без всякого приглашения со стороны мистера Кумса упорно являлась каждое воскресенье пообедать и портила весь день.
She was a big, noisy girl, with a taste for loud colours and a strident laugh; and this Sunday she had outdone all her previous intrusions by bringing in a fellow with her, a chap as showy as herself.
Это была крупная, разбитная девушка, любившая крикливо одеваться и пронзительно хохотать, но ее сегодняшнее вторжение превзошло все, что было раньше: она притащила своего приятеля, франтоватого и одетого так же безвкусно, как и она сама.
And Mr. Coombes, in a starchy, clean collar and his Sunday frock-coat, had sat dumb and wrathful at his own table, while his wife and her guests talked foolishly and undesirably, and laughed aloud.
И вот мистер Кумс, в накрахмаленном чистом воротничке и воскресном сюртуке, сидел за обеденным столом, безмолвный и негодующий, в то время как жена его и гости болтали без умолку о таких пустяках, что уши вяли, и громко смеялись.
Well, he stood that, and after dinner (which, “as usual,” was late), what must Miss Jennie do but go to the piano and play banjo tunes, for all the world as if it were a week-day!
Скрепя сердце он вытерпел все это, но вот после обеда (который «по обыкновению» запоздал) мисс Дженни не придумала ничего лучше, как сесть за пианино и наигрывать негритянские песенки, словно был будничный день, а не воскресенье. Нет!
Flesh and blood could not endure such goings on.
Человеческая природа не в силах вынести такого надругательства!
They would hear next door, they would hear in the road, it was a public announcement of their disrepute.
Услышат соседи, услышит вся улица — это позор!
He had to speak.
Он не мог больше молчать!
He had felt himself go pale, and a kind of rigour had affected his respiration as he delivered himself.
Он хотел было заговорить, но почувствовал, что бледнеет, и от робости у него перехватило дыхание.
He had been sitting on one of the chairs by the window—the new guest had taken possession of the armchair.
Он сидел у окна на стуле — креслом завладел новый гость.
He turned his head. “Sun Day!” he said over the collar, in the voice of one who warns.
«Воскресенье!» — с трудом выдавил он из себя, повернувшись к ним, и в тоне его слышалась угроза.
“Sun Day!” What people call a “nasty” tone, it was.
«Воск-ресе-енье!» Да, голос был, что называется, «зловещий».
Jennie had kept on playing, but his wife, who was looking through some music that was piled on the top of the piano, had stared at him.
Дженни продолжала играть, но жена, просматривавшая стопку нот на крышке рояля, вперила в него сердитый взгляд.
“What’s wrong now?” she said.
— Опять что-то не так?
“Can’t people enjoy themselves?” “I don’t mind rational ’njoyment, at all,” said little Coombes, “but I ain’t a-going to have weekday tunes playing on a Sunday in this house.” “What’s wrong with my playing now?” said Jennie, stopping and twirling round on the musicstool with a monstrous rustle of flounces.
— Я не возражаю против разумных развлечений, — сказал маленький мистер Кумс, — но не намерен слушать увеселительные песенки в воскресенье в своем доме.
Coombes saw it was going to be a row, and opened too vigorously, as is common with your timid, nervous men all the world over.
Кумс почувствовал, что назревает ссора, и, как все нервные, застенчивые люди в таких случаях, взял слишком вызывающий тон.
“Steady on with that music-stool!” said he; “It ain’t made for ’eavy-weights.” “Never you mind about weights,” said Jennie, incensed.
— Оставьте в покое тяжести, — раздраженно сказала Дженни.
“What was you saying behind my back about my playing?” “Surely you don’t ’old with not having a bit of music on a Sunday, Mr. Coombes?” said the new guest, leaning back in the armchair, blowing a cloud of cigarette smoke and smiling in a kind of pitying way.
— спросил новый гость; он откинулся в кресле, выпустил облако папиросного дыма и улыбнулся с оттенком превосходства.
And simultaneously his wife said something to Jennie about “Never mind ’im.
А теперь она называла его — хоть и дурно разглашать то, что говорится наедине между мужем и женой, — она называла его: «Настоящее чучело».
You go on, Jinny.” “I do,” said Mr. Coombes, addressing the new guest.
— ответил гостю мистер Кумс.
“May I arst why?” said the new guest, evidently enjoying both his cigarette and the prospect of an argument.
— спросил новый гость; он откинулся в кресле, выпустил облако папиросного дыма и улыбнулся с оттенком превосходства.
He was, by the bye, a lank young man, very stylishly dressed in bright drab, with a white cravat and a pearl and silver pin.
Это был долговязый малый в светлом щегольском костюме; в его белом галстуке красовалась серебряная булавка с жемчужиной.
It had been better taste to come in a black coat, Mr. Coombes thought.
«Он проявил бы больше вкуса, надев черный костюм», — подумал мистер Кумс.
“Because,” began Mr. Coombes, “it don’t suit me.
Он ответил гостю: — А потому, что мне это не подходит.
I’m a business man.
Я деловой человек.
I ’ave to study my connection.
Я должен считаться со своей клиентурой.
Rational ’njoyment—” “His connection!” said Mrs. Coombes scornfully.
Разумные развлечения… — Его клиентура! — фыркнула миссис Кумс.
“That’s what he’s always a-saying.
— Только это от него и слышишь… Нам надобно делать это, нам нельзя делать то… — А если тебе не нравится считаться с моей клиентурой, — ответил мистер Кумс, — зачем ты выходила за меня замуж?
We got to do this, and we got to do that—” “If you don’t mean to study my connection,” said Mr. Coombes, “what did you marry me for?” “I wonder,” said Jennie, and turned back to the piano.
— Непонятно! — вставила Дженни и повернулась к пианино.
“I never saw such a man as you,” said Mrs. Coombes.
— В жизни не видывала таких, как ты, — сказала миссис Кумс.
“You’ve altered all round since we were married.
— Начисто переменился с тех пор, как мы поженились.
Before—” Then Jennie began at the tum, tum, tum again.
Прежде… Дженни снова уже барабанила: тут-тум-тум!
“Look here!” said Mr. Coombes, driven at last to revolt, standing up and raising his voice.
— Послушайте, — проговорил мистер Кумс, выведенный наконец из себя.
“I tell you I won’t have that.” The frock-coat heaved with his indignation.
Он встал и возвысил голос: — Говорят вам, я этого не допущу. — И даже сюртук его топорщился от негодования.
“No vi’lence, now,” said the long young man in drab, sitting up.
— Ну-ну, без насилия, — произнес долговязый, приподнявшись.
“Who the juice are you?” said Mr. Coombes fiercely.
— Да вы-то кто такой, черт возьми! — свирепо спросил мистер Кумс.
Whereupon they all began talking at once.
Тут заговорили все разом.
The new guest said he was Jennie’s “intended,” and meant to protect her, and Mr. Coombes said he was welcome to do so anywhere but in his (Mr. Coombes’) house.
Гость заявил, что он «нареченный» Дженни и намерен защищать ее, а мистер Кумс ответил, что пусть себе защищает где угодно, но только не в его (мистера Кумса) доме.
and Mrs. Coombes said he ought to be ashamed of insulting his guests, and (as I have already mentioned) that he was getting a regular little grub.
а миссис Кумс сказала, что хоть бы он постыдился так оскорблять гостей и что он превращается (как я уже упоминал) в настоящее чучело.