The horror at Red Hook/Ужас в Ред-Хуке
Origin: "Запретная книга"
Original publication : New York: Weird Tales, 1927.
Origin: "Запретная книга"
The Horror at Red Hook.
Кошмар в Ред-Хуке.
By H. P. Lovecraft.
Говард Ф.Лавкрафт.
"The nightmare horde slithered away, led by the abominable naked phosphorescent thing that now strode insolently, bearing in its arms the glassy-eyed corpse of the corpulent old man.
Если пожилые люди при редких встречах на улице еще узнавали его, то для молодого поколения он был не более чем забавным толстым старикашкой, чей несуразный облик, включавший в себя нечесаную седую шевелюру, всклокоченную бороду, потертую до блеска черную пиджачную пару и старомодную трость с позолоченным набалдашником, неизмено служил поводом для улыбок.
"There are sacraments of evil as well as of good about us, and we live and move to my belief in an unknown world, a place where there are caves and shadows and dwellers in twilight.
В каждом из нас тяга к добру уживается со склонностью к злу, и, по моему глубокому убеждению, мы живем в неизвестном нам мире мире, исполненном провалов, теней и сумеречных созданий.
It is possible that man may sometimes return on the track of evolution, and it is my belief that an awful lore is not yet dead.".
Неизвестно, вернется ли когда-нибудь человечество на тропу эволюции, но в том, что изначальное ужасное знание до сих пор не изжито, сомневаться нс приходится .
—Arthur Machen.
Артур Мейчен.
I.
1.
Not many weeks ago, on a street corner in the village of Pascoag, Rhode Island, a tall heavily built, and wholesome looking pedestrian furnished much speculation by a singular lapse of behavior. He had, it appears, been descending the hill by the road from Chepachet; and encountering the compact section, had turned to his left into the main thoroughfare where several modest business blocks convey a touch of the urban.
Пару недель тому назад внимание зевак, собравшихся на углу одной из улиц Паскоуга, небольшой деревушки в Род-Айленде, было привлечено необычным поведением высокого, крепко сложенного, цветущего вида человека, спустившегося с холма по дороге из Ченачета и направлявшегося по главной улице в центральный квартал, образуемый несколькими ничем не примечательными кирпичными строениями главным образом лавками и складами, которые одни только и придавали поселению оттенок урбанистичности.
At this point, without visible provocation, he committed his astonishing lapse; staring queerly for a second at the tallest of the buildings, before him, and then, with a series of terrified, hysterical shrieks, breaking into a frantic run which ended in a stumble and fall at the next crossing.
Именно в этом месте, без всякой видимой причины, с незнакомцем и случился странный припадок: пристально вглядевшись в самое высокое из зданий, он на секунду-другую застыл, как вкопанный, а затем, издав серию пронзительных истерических воплей, бросился бежать, словно за ним гнались все демоны ада, но на ближайшем перекрестке споткнулся и грохнулся оземь.
Picked up and dusted off by ready hands, he was found to be conscious, organically unhurt, and evidently cured of his sudden nervous attack.
Когда заботливые руки помогли ему подняться на ноги и отряхнуть от пыли костюм, выяснилось, что он находился в здравом уме и, если не считать легких ушибов, полностью оправился от нервного срыва.
He muttered some shamefaced explanations involving a strain he had undergone, and with downcast glance turned back, up the Chepachet road, trudging out of sight, without once looking behind him.
Смущенно пробормотав несколько фраз, из которых явствовало, что в недавнем прошлом он перенес глубокую душевную травму, незнакомец повернулся и, не оглядываясь, зашагал обратно по чепачетской дороге.
It was a strange incident to befall so large, robust, normal-featured, and capable-looking a man, and the strangeness was not lessened by the remarks of a bystander who had recognized him as the boarder of a well-known dairyman on the outskirts of Chepachet.
Когда он скрылся из глаз, все свидетели этого маленького происшествия сошлись во мнении, что подобного рода припадков меньше всего приходится ожидать от таких крупных, сильных и энергичных мужчин, каким, без сомнения, был давешний пострадавший, и всеобщее удивление ничуть не уменьшилось от того, что один из стоявших поблизости зевак сказал, что признал в нем постояльца известного в округе молочника, жившего на окраине Чепачета.
He was, it developed, a New York police-detective named Thomas F. Malone, now on a long leave of absence under medical treatment after some disproportionately arduous work on a gruesome local case which accident had made dramatic.
Как вскоре выяснилось, человек этот был нью-йоркским детективом Томасом Ф. Мелоуном, находящемся ныне в длительном отпуске по состоянию здоровья, подорванного в результате непомерного объема работы, взваленного им на плечи во время расследования одного жутковатого дела, которому несчастная случайность придала весьма трагическое завершение.
There had been a collapse of several old brick buildings during a raid in which he had shared, and something about the wholesale loss of life, both of prisoners and of his companions, had peculiarly appalled him.
Во время облавы, в которой он принимал участие, рухнуло несколько старых кирпичных домов, под обломками которых погибли как преследумые, так и товарищи Мелоуна по службе.
As a result, he had acquired an acute and anomalous horror of any buildings even remotely suggesting the ones which had fallen in, so that in the end mental specialists forbade him the sight of such things for an indefinite period.
Обстоятельства катастрофы столь потрясли детектива, что с тех пор он испытывал необъяснимый ужас при одном виде строений, хотя бы отдаленно напоминаюших обрушившиеся, и в конце концов. специалисты по умственным расстройствам посоветовали ему уехать из города на неопределенный срок.
A police surgeon with relatives in Chepachet had put forward that quaint hamlet of wooden Colonial houses as an ideal spot for the psychological convalescence; and thither the sufferer had gone, promising never to venture among the brick-lined streets of larger villages till duly advised by the Woonsocket specialist with whom he was put in touch.
Полицейский хирург, у которого были родственники в Чепачете, предложил это небольшое поселение, состоящее из двух десятков домов в колониальном стиле, как идеальное место для исцеления душевных ран. Недолго думая, больной оправился в путь, пообещав держаться подальше от главных улиц более крупных деревень до тех пор, пока на то не будет особого разрешения вунсокетского психиатра, под наблюдение которого он поступал.
This walk to Pascoag for magazines had been a mistake, and the patient had paid in fright, bruises, and humiliation for his disobedience.
Прогулка в Паскоуг за свежими журналами была явной ошибкой, и несчастный пациент заплатил за свое ослушание испугом, синяками и стыдом.
So much the gossips of Chepachet and Pascoag knew; and so much, also, the most learned specialists believed.
Это было все, что удалось выведать сплетникам из Чепачета и Паскоуг; ровно столько же знали и занимавшиеся Мелоуном специалисты с самыми высокими научными степенями.
But Malone had at first told the specialists much more, ceasing only when he saw that utter incredulity was his portion.
Однако, последним детектив пытался рассказать гораздо больше, и лишь откровенное недоверие, с каким воспринимались его слова, заставило его замолчать.
Thereafter he held his peace, protesting not at all when it was generally agreed that the collapse of certain squalid brick houses in the Red Hook section of Brooklyn, and the consequent death of many brave officers, had unseated his nervous equilibrium.
С тех пор он носил пережитое в душе и ни единым словом не выразил несогласия с единодушным мнением окружающих, винивших в нарушении его психического равновесия внезапный обвал нескольких дряхлых кирпичных домов в бруклинском Ред-Хуке и последовавшую в результате смерть доблестных блюстителей закона.
He had worked too hard, all said, in trying to clean up those nests of disorder and violence; certain features were shocking enough, in all conscience, and the unexpected tragedy was the last straw.
Он потратил слишком много сил, говорили ему, чтобы разорить это гнездо порока и преступности; по совести говоря, там было много такого, от чего может. содрогнуться даже самый мужественый человек, а неожиданная трагедия явилась всего лишь последним ударом.
This was a simple explanation which everyone could understand, and because Malone was not a simple person he perceived that he had better let it suffice.
Это простое объяснение было доступно каждому, а потому как Мелоун был отнюдь не прост, он решил в своих же интересах им и ограничится.
To hint to unimaginative people of a horror beyond all human conception—a horror of houses and blocks and cities leprous and cancerous with evil dragged from elder worlds—would be merely to invite a padded cell instead of a restful rustication, and Malone was a man of sense despite his mysticism.
Ибо намекать лишеным воображения людям на ужас, выходящий за рамки всех человеческих представлений, ужас, поглощающий и переваривающий древние дома, кварталы и города со времен прежних эпох, означало, что вместо оздоровительного отдыха в деревне он бы прямиком отправился в войлочную камеру психиатрической лечебницы но для этого он был слишком разумным человеком, если, конечно, не считать некоторой склонности к мистицизму.
He had the Celt's far vision of weird and hidden things, but the logician's quick eye for the outwardly unconvincing; an amalgam which had led him far afield in the forty-two years of his life, and set him in strange places for a Dublin University man born in a Georgian villa near Phoenix Park.
Его отличало чисто кельтское видение страшных и потаенных сторон бытия и одновременно присущая логикам способность замечать внешне неубедительные вещи сочетание, которое послужило причиной тому, что в свои сорок два года он оказался далеко от родного дома и занялся делом, не подобающим выпускнику Дублинского Унивеситета, появившемуся на свет на геогрианской вилле поблизости от Феникс-Парка.
And now, as he reviewed the things he had seen and felt and apprehended, Malone was content to keep unshared the secret of what could reduce a dauntless fighter to a quivering neurotic; what could make old brick slums and seas of dark, subtle faces a thing of nightmare and eldritch portent.
А потому сейчас, перебирая мысленным взором вещи, которые ему довелось видеть, слышать или только смутно прозревать, Мелоун был даже рад тому, что он остался единственным хранителем тайны, способной превратить бесстрашного бойца во вздрагивающего от каждого шороха психопата, а кирпичные ущелья трущоб, высящиеся посреди океана смуглых, неотличимых друг от друга лиц в жуткое напоминание о вечно стерегущем нас кошмаре.
It would not be the first time his sensations had been forced to bide uninterpreted—for was not his very act of plunging into the polyglot abyss of New York's underworld a freak beyond sensible explanation?
Это был не первый случай, когда Мелоуну приходилось скрывать свои чувства, ибо знавшие детектива люди считали его добровольное погружение в многоязычную бездну нью-йоркского дна чем-то вроде внезапного и необъяснимого каприза.
What could he tell the prosaic of the antique witcheries and grotesque marvels discernible to sensitive eyes amidst the poison cauldron where all the varied dregs of unwholesome ages mix their venom and perpetuate their obscene terrors?
Но как мог поведать он добропорядочным горожанам о древних колдовских обрядах и уродливых культах, следы которых предстали его чуткому взору в этом бурлящем котле вековой нечисти, куда самые низкие подонки минувших развращенных эпох влили свою долю отравы и непреходящего ужаса?
He had seen the hellish green flame of secret wonder in this blatant, evasive welter of outward greed and inward blasphemy, and had smiled gently when all the New Yorkers he knew scoffed at his experiment in police work.
Он видел отстветы зеленоватого адского пламени, возжигаемого при помощи потаенного знания в самом сердце этого крикливого, пестрого людского хаоса, личиной которого была алчность, а душой богохульное зло, и он только едва заметно улыбался в ответ на сыпавшиеся со всех сторон насмешки по поводу его нововведений в полицейскую практику.
They had been very witty and cynical, deriding his fantastic pursuit of unknowable mysteries and assuring him that in these days New York held nothing but cheapness and vulgarity.
Доказывая Мелоуну бесплодность погони за фантастическими призраками и непостижимыми загадками, друзья-острословы цинично уверяли его, что в наши времена в Нью-Йорке не осталось ничего, кроме пошлости и ханжества, а один из них даже готов был биться об заклад на крупную сумму, что, насмотря на свои прежние острые публикации в Дублинском обозрении , детективу не удастся написать по-настоящему интересной статьи о жизни городских трущоб.
One of them had wagered him a heavy sum that he could not—despite many poignant things to his credit in the Dublin Review — even write a truly interesting story of New York low life; and now, looking back, he perceived that cosmic irony had justified the prophet's words while secretly confuting their flippant meaning.
Сейчас, вспоминая те времена, Мелоун не мог не удивляться заложенной в основе нашего мироздания иронии, которая обратила в явь слова насмешливого пророка, хотя и вразрез с изначально заложенным в них смыслом.
The horror, as glimpsed at last, could not make a story—for like the book cited by Poe's German authority, "er lässt sich nicht lesen"—it does not permit itself to be read.
Ужас, навсегда отпечатавшийся в его сознании, не мог быть описан, потому что наподобие книги, упоминавшейся однажды Эдгаром По, es laesst sich nicht lesen он не позволял себя прочесть1.
II.
2.
To Malone the sense of latent mystery in existence was always present.
Ощущение скрытой тайны бытия постоянно преследовало Мелоуна.
In youth he had felt the hidden beauty and ecstasy of things, and had been a poet; but poverty and sorrow and exile had turned his gaze in darker directions, and he had thrilled at the imputations of evil in the world around.
В юности он находил в самых обыкновенных вещах недоступную другим красоту и высокий смысл, что служило ему источником поэтического вдохновения, однако нужда, страдания и вынужденные скитания заставили его обратить взор в другую сторону, и он содрогнулся при виде многообразия ликов зла, таящихся в окружающем мире.
Daily life had for him come to be a fantasmagoria of macabre shadow- studies; now glittering and jeering with concealed rottenness as in Aubrey Beardsley's best manner, now hinting terrors behind the commonest shapes and objects as in the subtler and less obvious work of Gustave Doré. He would often regard it as merciful that most persons of high intelligence jeer at the inmost mysteries; for, he argued, if superior minds were ever placed in fullest contact with the secrets preserved by ancient and lowly cults, the resultant abnormalities would soon not only wreck the world, but threaten the very integrity of the universe.
С этого момента жизнь его превратилась в фантасмагорический театр теней, в котором одни персонажи быстро сменялись другими, и на сцене являлись то резко очерченные, исполненные угрозы образы в духе лучших работ Бердслея2, то самые невинные фигуры и предметы, за которыми лишь смутно угадывались контуры ужасающих созданий, наподобие тех, что воплощены на гравюрах более тонкого и изощренного Гюстава Доре.3 Ему часто приходило в голову, что насмешливое отношение людей, обладающих высоким интеллектом, ко всякого рода сокровенным знаниям, является счастьем для остального человечества, ибо стоит им хоть раз вплотную заняться изучением секретов, на протяжение многих веков сберегаемых в рамках колдовских культов, как результаты их деятельности не замедлят сказаться в энтропии, которая не только разрушит нашу планету, но и поставит под вопрос существование всей вселенной.
All this reflection was no doubt morbid, but keen logic and a deep sense of humor ably offset it.
Без сомнения, подобного рода размышления накладывали несколько мрачноватый оттенок на мелоунский склад ума, однака, мрачность эта с лихвой компенсировалась врожденными логическими способностями и тонким чувством юмора.
Malone was satisfied to let his notions remain as half-spied and forbidden visions to be lightly played with; and hysteria came only when duty flung him into a hell of revelation too sudden and insidious to escape.
Его вполне устраивало, что эти неясные, запретные видения оставались всего лишь объектом абстрактных умозаключений, и только когда выполнение служебного долга привело его к столкновению со слишком неожиданным и ужасающим откровением, этот баланс нарушился, и наступило безумие.
He had for some time been detailed to the Butler Street station in Brooklyn when the Red Hook matter came to his notice.
Ред-Хукское дело впервые привлекло внимание детектива, когда он работал в полицейском участке на бруклинской Батлер-Стрит, куда его временно прикомандировали для оказания помощи тамошним сотрудникам.
Red Hook is a maze of hybrid squalor near the ancient waterfront opposite Governor's Island, with dirty highways climbing the hill from the wharves to that higher ground where the decayed lengths of Clinton and Court Streets lead off toward the Borough Hall.
Ред-Хук представляет из себя грязный людской муравейник, образовавшийся на месте старых. портовых кварталов напротив Гавернер-Айленд, сгрудившихся вдоль нескольких неухоженных магистралей, что берут начало от доков и бегут вверх по холму, чтобы в конце концов соединиться с некогда оживленнейшими, а теперь почти не использующимися Клинтон- и Корт-Стрит, ведущими в направлении.
Its houses are mostly of brick, dating from the first quarter of the middle of the nineteenth century, and some of the obscurer alleys and byways have that alluring antique flavor which conventional reading leads us to call "Dickensian."
Боро-Холл.
The population is a hopeless tangle and enigma;
В районе преобладают кирпичные строения, возведенные между первой четвертью и серединой прошлого столетия, а потому некоторые наиболее темные улочки и переулки до сих пор сохранили тот своеобразный мрачный колорит, который литературная традиция определяет не иначе как диккенсовский .
Syrian, Spanish, Italian, and Negro elements impinging upon one another, and fragments of Scandinavian and American belts lying not far distant.
Состав населения Ред-Хука остается неразрешимой головоломкой для многих поколений статистиков: сирийские, испанские, итальянские и негритянские корни слились здесь воедино и, щедро посыпанные американским и скандинавским навозом, явили свету свои буйные ростки.
It is a babel of sound and filth, and sends out strange cries to answer the lapping of oily waves at its grimy piers and the monstrous organ litanies of the harbor whistles.
Весьма странные крики вырываются порою из недр этого шумного столпотворения и вплетаются в чудовищную органную литанию пароходных гудков, исполняемую под аккомпанемент равномерного биения покрытых мазутной пленкой волн о мрачные причалы.
Here long ago a brighter picture dwelt, with clear-eyed mariners on the lower streets and homes of taste and substance where the larger houses line the hill.
Однако в давние времена Ред-Хук был совсем иным: на нижних улицах жили честные трудяги-моряки, а повыше, в изящных резиденциях на склоне холма, селились состоятельные коммерсанты.
One can trace the relics of this former happiness in the trim shapes of the buildings, the occasional graceful churches and the evidences of original art and background in bits of detail here and there—a worn flight of steps, a battered doorway, a wormy pair of decorative columns or pilasters, or a fragment of once green space with bent and rusted iron railing.
Следы былого благополучия можно различить и в основательной архитектуре старых домов, и в редкой красоте немногочисленных сохранившихся церквей, и в некоторых других разбросанных там и сям по всему району свидетельствах прежней заботы и любви прогнивших балясинах лестничных проемов, покосившихся, а порою и сорванных с петель массивных дверях, изъеденных червями декоративных пилястрах или безжалостно вытоптанных лужайках с поваленным ржавым ограждением.
The houses are generally in solid blocks, and now and then a many-windowed cupola arises to tell of days when the households of captains and ship-owners watched the sea.
А иногда посреди плотно примыкающих друг к другу строений можно встретить легкий остекленый купол, в котором в стародавние времена собиралась семья капитана, чтобы часами наблюдать за океаном и ждать, когда на горизонте появится знакомый крылатый силуэт.
From this tangle of material and spiritual putrescence the blasphemies of an hundred dialects assail the sky.
Отсюда, из этой морально и физически разлагающейся клоаки, к небу несутся самые изощреные проклятия на более, чем сотне различных языков и диалектов.
Hordes of prowlers reel shouting and singing along the lanes and thoroughfares, occasional furtive hands suddenly extinguish lights and pull down curtains, and swarthy, sin-pitted faces disappear from windows when visitors pick their way through.
Бранясь на все лады и горланя грязные куплеты, по улицам шастают толпы подозрительного вида бродяг, а стоит случайно забредшему сюда прохожему скользнуть взглядом по окнам домов, как в них тут же гаснет свет и видневшиеся за стеклами смуглые, отмеченные. печатью порока лица торопливо скрываются за плотными занавесками.