Money/ Деньги
Eleven o'clock had just struck at the Bourse when, making his way into Champeaux' restaurant, Saccard entered the public room, all white and gold and with two high windows facing the Place.
Часы на бирже пробили одиннадцать, когда Саккар вошел к Шампо, в голубой с золотом зал, с двумя высокими окнами, выходившими на площадь.
At a glance he surveyed the rows of little tables, at which the busy eaters sat closely together, elbow to elbow; and he seemed surprised not to see the face he sought.
Окинув взглядом ряды столиков, за которыми теснились посетители, он, казалось, удивился, не найдя того, кого искал.
As a waiter passed, laden with dishes, amid the scramble of the service, he turned to him and asked: 'I say, hasn't Monsieur Huret come?'.
Один из гарсонов, сновавших по зале, проходил мимо него с подносом. — Что господин Гюрэ еще не был?
'No, monsieur, not yet.'.
— Нет, сударь.
Thereupon, making up his mind, Saccard sat down at a table, which a customer was leaving, in the embrasure of one of the windows.
Поколебавшись с минуту, Саккар уселся за освободившимся столиком в амбразуре окна.
He thought that he was late; and whilst a fresh cover was being laid he directed his looks outside, scrutinising the persons passing on the footway.
Пока переменяли прибор, он рассеянно смотрел на улицу, следя за прохожими.
Indeed, even when the table had been freshly laid, he did not at once give his orders, but remained for a moment with his eyes fixed on the Place, which looked quite gay on that bright morning of an early day in May.
Даже когда стол был накрыт, он не сразу опомнился, поглощенный созерцанием площади, дышавшей веселием ясного майского дня.
At that hour, when everybody was at lunch, it was almost empty: the benches under the chestnut trees of a fresh and tender green remained unoccupied. a line of cabs stretched from one to the other end of the railing, and the omnibus going to the Bastille stopped at the office at the corner of the garden, without dropping or taking up a single passenger..
Теперь, когда все завтракали, она была почти пуста; скамейки под каштанами, одетыми новой свежей зеленью, оставались незанятыми; длинная линия фиакров вытянулась вдоль ограды; бастильский омнибус остановился у конторы без пассажиров.
The sun's rays fell vertically, lighting up the whole monumental pile of the Bourse, with its colonnade, its pair of statues, and its broad steps, at the top of which there was as yet only an army of chairs ranged in good order.
Солнце палило, затопляя своими лучами здание биржи с его колоннадой, высокими статуями, балконом, на котором пока виднелись только ряды стульев.
Having turned, however, Saccard recognised Mazaud, a stock-broker, sitting at the table next to his own.
Оглянувшись, Саккар увидел за соседним столиком Мазо, биржевого маклера.
He held out his hand.
Он протянул ему руку.
'Dear me, you are here?
— А! Это вы.
Good morning,' said he.
Здравствуйте! — Здравствуйте!
'Good morning,' answered Mazaud, shaking hands in an absent- minded fashion.
— отвечал Мазо, рассеянно отвечая на его пожатие.
Short, dark, a very brisk, good-looking man, Mazaud, at the age of two and thirty, had just inherited the business of one of his uncles.
Маленький, живой, красивый брюнет — он унаследовал свою должность от какого-то из своих дядей, в тридцать два года.
He seemed to be altogether taken up with the person opposite him, a stout gentleman with a red and shaven face, the celebrated Amadieu, whom the Bourse revered since his famous deal in Selsis mining stock.
По-видимому, он был совершенно поглощен своим собеседником, массивным, краснолицым, гладко выбритым господином, знаменитым Амадье, которого биржа боготворила со времени его пресловутой аферы со сельзискими рудниками.
When the Selsis shares had fallen to fifteen francs, and anyone who bought them was looked upon as a madman, he had put his whole fortune, two hundred thousand francs, into the affair at a venture, without calculation or instinct—indeed, through mere obstinate confidence in his own brutish luck.
Бумаги упали до пятнадцати франков, на всякого покупателя смотрели, как на сумасшедшего — Амадье бросил в это дело все свое состояние, двести тысяч франков, так, зря, на авось, без всякого расчета.
Now that the discovery of real and important veins had sent the price of the shares up above a thousand francs, he had made fifteen millions; and his imbecile operation, which ought to have led to his being shut up in an asylum, had raised him to the level of men of great financial intellect. He was saluted and, above all things, consulted.
Открылись новые и богатые жилы; акции поднялись выше тысячи франков; Амадье загреб миллионов пятнадцать, и эта глупая операция, за которую его следовало бы посадить в сумасшедший дом, доставила ему славу великого финансиста, Его поздравляли, с ним советовались.
Moreover, he placed no more orders, but seemed to be satisfied, enthroned as it were upon his unique and legendary stroke of genius.
С тех пор он, впрочем, воздерживался от дел, царствуя в ореоле своей единственной, легендарной аферы.
Mazaud must have been dreaming of securing his patronage.
Вероятно, Мазо добивался его клиентуры.
Saccard, having failed to obtain even a smile from Amadieu, bowed to the table opposite, where three speculators of his acquaintance, Pillerault, Moser, and Salmon, were gathered together.
Не получив от Амадье даже улыбки, Саккар раскланялся с тремя спекулянтами, сидевшими: за столиком напротив него — Пильро, Мозером и Сальмоном.
'Good day. Quite well?'
— Здравствуйте, как дела?
he asked. 'Yes, thanks—Good morning.'.
— Ничего, помаленьку... Здравствуйте.
Among these men also he divined coldness, in fact almost hostility.
И с этой стороны он встречал холодное, почти враждебное отношение.
Pillerault, however, very tall, very thin, with spasmodic gestures, and a nose like a sabre-blade set in the bony face of a knight-errant, habitually displayed the familiarity of a gambler—the gambler who makes recklessness a principle, for he declared that he plunged head over heels into catastrophes whenever he paused to reflect.
А между тем Пильро, высокий, худощавый малый, с порывистыми жестами, с ястребиным носом на костлявом лице странствующего рыцаря — отличался фамильярностью игрока, который возводит в принцип азартную игру, говоря, что погибнет, если станет обдумывать свои операции.
He had the exuberant nature of a 'bull,' ever turned towards victory; whereas Moser, on the contrary, short of stature, yellow-skinned, and afflicted moreover by a liver complaint, was continually lamenting, in incessant dread of some approaching cataclysm.
Он обладал счастливой натурой спекулянта, которому всегда везет, тогда как Мозер, господин небольшого роста, с желтым лицом, очевидно, страдавший печенью, вечно ныл и жаловался, опасаясь кризиса.
As for Salmon, a very fine-looking man struggling against old age, and displaying a superb beard of inky blackness, he passed for a fellow of extraordinary acumen.
Что касается Сальмона, очень эффектного господина, несмотря на свои пятьдесят лет, с великолепной черной, как смоль, бородой, то он слыл за удивительно ловкого малого.
Never did he speak; he answered only by smiles. folks could never tell in what he was speculating, or whether he was speculating at all.
Он никогда не разговаривал, отделываясь только улыбками; никто не знал, где он играет и играет ли вообще.
and his way of listening so impressed Moser, that the latter, after making him his confidant, was frequently so disconcerted by his silence that he ran off to countermand an order.
и тем не менее его манера слушать производила такое впечатление на Мозера, что часто, рассказав Сальмону о какой-нибудь предполагаемой афере, он отказывался от нее, сбитый с толку молчанием своего собеседника.
Amid the indifference exhibited towards him, Saccard, with feverish and provoking glances, went on finishing his survey of the room, and he exchanged no other nod except with a tall young man sitting three tables away, the handsome Sabatani, a Levantine with a long dark face, illumined by magnificent black eyes, but spoiled by an evil, disquieting mouth.
Встречая со всех сторон равнодушие, Саккар обводил зал лихорадочным, вызывающим взглядом.
This fellow's amiability put the finishing touch to his irritation.
Он раскланялся еще только с одним высоким молодым человеком восточного типа, красавцем Сабатани, с продолговатым смуглым лицом и великолепными черными глазами, но дурным, неприятным ртом.
A defaulter on some foreign Stock Exchange, one of those mysterious scamps whom women love, Sabatani had tumbled into the market during the previous autumn. Saccard had already seen him at work as figure-head in a banking disaster, and now he was little by little gaining the confidence of both the corbeille [1] and the coulisse [2] by scrupulous correctness of behaviour and an unremitting graciousness even towards the most disreputable.
Любезность этого господина окончательно взорвала его: это был агент какой-то иностранной биржи, таинственная личность, любимец женщин, явившийся неведомо откуда с прошлой осени и уже разыгравший сомнительную роль при крушении одного банка, но успевший снова приобрести доверие своими безукоризненными манерами и неизменной любезностью со всеми.
A waiter, however, was standing before Saccard.
Гарсон обратился к Саккару с вопросом:
'What are Monsieur's orders?'.
— Что прикажете, сударь?
'Oh, anything you like—a cutlet, some asparagus.'
— Ах, да... что хотите... котлетку, спаржи!..
Then calling the waiter back, he added: 'You are sure that Monsieur Huret did not come in before me and go away again?'.
Потом он снова спросил:
'Oh!
— Вы наверно знаете, что господин Гюрэ еще не был и не ушел раньше меня?
absolutely sure.'.
— О, да, сударь, наверное!..
So there he was, after the crash which in October had once more forced him to wind up his affairs, to sell his mansion in the Parc Monceau, and rent a suite of rooms.
Итак, вот в каком положении ему пришлось очутиться после октябрьского краха, когда он должен был ликвидировать дела, продать дом в парке Монсо и переселиться в наемную квартиру; только господа вроде Сабатани раскланивались с ним.
The Sabatani set alone saluted him; his entrance into a restaurant where he had once reigned no longer caused all heads to turn, all hands to be stretched forth.
его появление в ресторане, где он был когда-то царьком, не произвело никакого впечатления: головы не оборачивались, руки не протягивались к нему, как прежде..
He was a good gambler; he harboured no rancour with regard to that last scandalous and disastrous speculation in land, from which he had scarcely saved more than his skin.
Как истый игрок, он без всякой злобы вспоминал последнюю аферу, скандальную, убийственную, в которой он еле спас свою шкуру.
But a fever of revenge was kindling within him. and the absence of Huret, who had formally promised to be there at eleven o'clock to acquaint him with the result of an application which he had undertaken to make to his—Saccard's— brother, Rougon, the then triumphant minister, exasperated him especially against the latter..
Но все его существо жаждало реванша, и отсутствие Гюрэ, которому он дал поручение к своему брату Ругону, министру, бывшему тогда в силе, и которому назначил свидание здесь, в ресторане, в одиннадцать часов, — возмущало его.
Huret, a docile deputy, and one of the great man's creatures, was after all merely a messenger.
Гюрэ, послушный депутат, креатура великого человека, был только комиссионером.
But Rougon, he who could do anything, was it possible that he had abandoned him in this fashion?
Но Ругон, всемогущий Ругон, неужели он оставил его на произвол судьбы?
Never had he shown himself a good brother.
Никогда-то он не был добрым братом.
That he should have been angry after the catastrophe, and have broken with him in order not to be compromised himself, was natural enough; but ought he not to have come secretly to his assistance during the last six months?
Положим, катастрофа рассердила его, понятно также, что он прекратил сношения с Саккаром, не желая себя компрометировать; но разве не мог он в течение этих шести месяцев помочь ему тайно?
And now would he have the heart to refuse him the final lift which he solicited through a third party, not daring indeed to see him in person, for fear lest he might be carried away by some fit of passion?
Неужели у него хватит жестокости и теперь отказать в помощи, которой Саккар даже не решался просить лично, не смея явиться к брату, опасаясь его гнева.
Rougon had only to say a word to put him on his feet again, with all huge, cowardly Paris beneath his heels.
Стоит ему пошевелить пальцем — и Саккар снова на высоте, а Париж, подлый, огромный Париж — у его ног.
'What wine will Monsieur drink?'
— Какого вина прикажете, сударь?
asked the waiter.
— спросил гарсон.