Washington Square/Вашингтонская площадь
WASHINGTON SQUARE.
BY HENRY JAMES.
MACMILLAN AND CO., LIMITED ST.
During a portion of the first half of the present century, and more particularly during the latter part of it, there flourished and practised in the city of New York a physician who enjoyed perhaps an exceptional share of the consideration which, in the United States, has always been bestowed upon distinguished members of the medical profession.
Генри Джеймс Вашингтонская площадь 1 В первой половине нынешнего века, а точнее — на ее исходе, в Нью-Йорке весьма успешно практиковал один врач, в исключительной, пожалуй, мере пользовавшийся уважением, которым в Соединенных Штатах всегда награждали достойных представителей медицинской профессии.
This profession in America has constantly been held in honour, and more successfully than elsewhere has put forward a claim to the epithet of “liberal”.
В Америке эта профессия пользуется неизменным почтением, и здесь она успешней, чем в других странах, завоевала право называться «благородной» профессией.
In a country in which, to play a social part, you must either earn your income or make believe that you earn it, the healing art has appeared in a high degree to combine two recognised sources of credit. It belongs to the realm of the practical, which in the United States is a great recommendation; and it is touched by the light of science—a merit appreciated in a community in which the love of knowledge has not always been accompanied by leisure and opportunity.
Общество, которое от своих видных членов требует, чтобы они либо зарабатывали на безбедное существование, либо делали вид, что зарабатывают, решило, что искусство врачевания прекрасно соединяет в себе два элемента, достойных доверия: оно принадлежит к области практического, что в Соединенных Штатах составляет прекрасную рекомендацию, и оно озарено светом науки, а это весьма ценится в стране, где любовь к знанию не всегда сочетается с наличием досуга и средств.
It was an element in Dr. Sloper’s reputation that his learning and his skill were very evenly balanced; he was what you might call a scholarly doctor, and yet there was nothing abstract in his remedies—he always ordered you to take something.
О докторе Слоупере говорили среди прочего, что его образованность и его мастерство находятся в полнейшей гармонии; он был, что называется, ученый медик, и тем не менее лечение его не было чисто умозрительным — он всегда прописывал больному какое-нибудь лекарство.
Though he was felt to be extremely thorough, he was not uncomfortably theoretic, and if he sometimes explained matters rather more minutely than might seem of use to the patient, he never went so far (like some practitioners one has heard of) as to trust to the explanation alone, but always left behind him an inscrutable prescription.
При всей очевидной дотошности доктора Слоупера он не был сухим теоретиком и, хотя и пускался иной раз в столь подробные объяснения, что больному они могли показаться бесполезными, все же (в отличие от некоторых известных нам лекарей) никогда не ограничивался одними объяснениями, а обязательно оставлял какой-нибудь непонятный рецепт.
There were some doctors that left the prescription without offering any explanation at all; and he did not belong to that class either, which was, after all, the most vulgar.
Иные доктора оставляют рецепты без всяких объяснений; доктор Слоупер, однако, и к этому — самому, в сущности, плебейскому — разряду врачей не относился.
It will be seen that I am describing a clever man; and this is really the reason why Dr. Sloper had become a local celebrity.
Читатель поймет, что я описываю человека незаурядного ума; оттого-то доктор Слоупер и сделался местной знаменитостью.
At the time at which we are chiefly concerned with him, he was some fifty years of age, and his popularity was at its height.
В пору, к которой относится большая часть нашего рассказа, доктору было около пятидесяти и слава его достигла апогея.
He was very witty, and he passed in the best society of New York for a man of the world—which, indeed, he was, in a very sufficient degree.
Он отличался остроумием и в лучшем обществе Нью-Йорка слыл человеком светским, каковым в значительной степени и являлся.
I hasten to add, to anticipate possible misconception, that he was not the least of a charlatan.
Спешу добавить, дабы избежать возможных недоразумений, что он отнюдь не склонен был пускать пыль в глаза.
He was a thoroughly honest man—honest in a degree of which he had perhaps lacked the opportunity to give the complete measure; and, putting aside the great good-nature of the circle in which he practised, which was rather fond of boasting that it possessed the “brightest” doctor in the country, he daily justified his claim to the talents attributed to him by the popular voice.
Он был кристально честен — настолько честен, что ему едва ли мог представиться случай обнаружить это свое качество в полной мере; и, несмотря на беспредельное добродушие людей, составлявших круг его пациентов и любивших похвастать, что их пользует "самый блестящий" врач в стране, доктор Слоупер в ежедневных заботах о них подтверждал таланты, которыми наделяла его молва.
He was an observer, even a philosopher, and to be bright was so natural to him, and (as the popular voice said) came so easily, that he never aimed at mere effect, and had none of the little tricks and pretensions of second-rate reputations.
По характеру он был наблюдатель, даже философ, и «блистать» было ему так естественно и давалось (согласно молве) так легко, что он никогда не прибегал к внешним эффектам и был чужд трюкачеству и лицедейству, коими пользуются посредственности.
It must be confessed that fortune had favoured him, and that he had found the path to prosperity very soft to his tread.
Судьба, надо признаться, благоприятствовала доктору Слоуперу, и путь к успеху не был для него усеян терниями.
He had married at the age of twenty-seven, for love, a very charming girl, Miss Catherine Harrington, of New York, who, in addition to her charms, had brought him a solid dowry.
В двадцать семь лет он женился, по любви, на прелестной девице по имени мисс Кэтрин Харингтон, из Нью-Йорка, которая в добавление к своим прелестям принесла ему солидное приданое.
Mrs. Sloper was amiable, graceful, accomplished, elegant, and in 1820 she had been one of the pretty girls of the small but promising capital which clustered about the Battery and overlooked the Bay, and of which the uppermost boundary was indicated by the grassy waysides of Canal Street.
Миссис Слоупер была приятна, изящна, образованна и элегантна, а в 1820 году, перед замужеством, она слыла одной из самых очаровательных девиц, живших в небольшой, но многообещающей столице,(*1) которая теснилась в то время вокруг парка Бэтери на острове Манхэттен и одним краем выходила на залив, а другим, северным, — на зеленые обочины Канал-стрит.
Even at the age of twenty-seven Austin Sloper had made his mark sufficiently to mitigate the anomaly of his having been chosen among a dozen suitors by a young woman of high fashion, who had ten thousand dollars of income and the most charming eyes in the island of Manhattan.
К двадцати семи годам Остин Слоупер настолько преуспел, что никто не был особенно удивлен, когда молодая особа из высшего круга, обладавшая десятью тысячами годового дохода и самыми прелестными глазками на острове Манхэттен, предпочла его дюжине других поклонников.
These eyes, and some of their accompaniments, were for about five years a source of extreme satisfaction to the young physician, who was both a devoted and a very happy husband.
Глазки ее, а также и кое-что им сопутствовавшее, в продолжение пяти лет составляли источник величайшего наслаждения для молодого медика — ее счастливого и преданного мужа.
The fact of his having married a rich woman made no difference in the line he had traced for himself, and he cultivated his profession with as definite a purpose as if he still had no other resources than his fraction of the modest patrimony which on his father’s death he had shared with his brothers and sisters.
Тот факт, что женой доктора Слоупера стала женщина состоятельная, ничуть не изменил его жизненных планов, и он продолжал совершенствоваться в своей профессии с таким упорством, словно у него по-прежнему не было никаких средств, кроме части скромного отцовского наследства, которое он разделил со своими братьями и сестрами.
This purpose had not been preponderantly to make money—it had been rather to learn something and to do something.
Упорство доктора не было направлено преимущественно на составление капитала; скорее, он стремился чему-то научиться и что-то совершить.
To learn something interesting, and to do something useful—this was, roughly speaking, the programme he had sketched, and of which the accident of his wife having an income appeared to him in no degree to modify the validity.
Научиться чему-то интересному и совершить что-то полезное — такова была, вообще говоря, программа, которую доктор себе когда-то начертал и ценность которой ничуть не умалялась оттого, что волею судьбы он выгодно женился.
He was fond of his practice, and of exercising a skill of which he was agreeably conscious, and it was so patent a truth that if he were not a doctor there was nothing else he could be, that a doctor he persisted in being, in the best possible conditions.
Он любил свою практику, с удовольствием сознавал, что наделен незаурядными способностями, любил их применять, и так как врачевание, несомненно, составляло главное и единственное призвание доктора Слоупера, он — при всем своем достатке продолжал врачевать.
Of course his easy domestic situation saved him a good deal of drudgery, and his wife’s affiliation to the “best people” brought him a good many of those patients whose symptoms are, if not more interesting in themselves than those of the lower orders, at least more consistently displayed.
Удачное устройство семейных дел, конечно, избавило его от немалой доли утомительного труда, а связи жены со сливками общества принесли ему немалое число пациентов, чьи недуги, возможно, и не интереснее недугов, которые встречаются у низших классов, но зато служат объектом более пристального внимания.
He desired experience, and in the course of twenty years he got a great deal.
Доктор Слоупер жаждал набраться опыта, и за двадцать лет практики набрался его вполне.
It must be added that it came to him in some forms which, whatever might have been their intrinsic value, made it the reverse of welcome.
Добавим, что пришла к нему опытность такими путями, что, хотя в них, может быть, и заключался какой-то особый смысл, доктор не возблагодарил провидение за свою судьбу.
His first child, a little boy of extraordinary promise, as the Doctor, who was not addicted to easy enthusiasms, firmly believed, died at three years of age, in spite of everything that the mother’s tenderness and the father’s science could invent to save him.
Первое дитя его, мальчик, подававший — по убеждению доктора, вовсе не склонного к пустым восторгам, — необыкновенные надежды, умер трех лет от роду: не спасли его ни нежные заботы матери, ни ученость отца.
Two years later Mrs. Sloper gave birth to a second infant—an infant of a sex which rendered the poor child, to the Doctor’s sense, an inadequate substitute for his lamented first-born, of whom he had promised himself to make an admirable man.
Два года спустя миссис Слоупер родила второго ребенка, но скорбящему отцу, который некогда поклялся сделать из своего первенца настоящего джентльмена, этот второй ребенок не сумел заменить утраченного сына: злосчастное дитя оказалось девочкой.
The little girl was a disappointment; but this was not the worst.
Доктор испытал разочарование; худшее, однако, ждало его впереди.
A week after her birth the young mother, who, as the phrase is, had been doing well, suddenly betrayed alarming symptoms, and before another week had elapsed Austin Sloper was a widower.
Через неделю после родов у молодой матери, которая их легко, как будто, перенесла, внезапно обнаружились весьма тревожные симптомы, и еще до исхода следующей недели Остин Слоупер стал вдовцом.
For a man whose trade was to keep people alive, he had certainly done poorly in his own family; and a bright doctor who within three years loses his wife and his little boy should perhaps be prepared to see either his skill or his affection impugned.
Для человека, профессия которого заключается в том, чтобы сохранять людям жизнь, такой оборот дела в собственной семье едва ли можно считать свидетельством успеха, и блестящий врач, который в течение трех лет потерял жену и сына, должен быть готов к тому, что его репутация искусного лекаря — или слава любящего семьянина — подвергнется пересмотру.
Our friend, however, escaped criticism: that is, he escaped all criticism but his own, which was much the most competent and most formidable.
Однако наш приятель избежал пересудов; точнее, единственный, кто осудил доктора, был он сам, судья самый компетентный и самый беспощадный.
He walked under the weight of this very private censure for the rest of his days, and bore for ever the scars of a castigation to which the strongest hand he knew had treated him on the night that followed his wife’s death.
До конца своих дней он ощущал тяжесть своего приговора, а бичевание, которому он подверг себя в ночь после смерти жены, оставило на его совести вечные шрамы: ведь бич держала сильная рука — рука самого доктора Слоупера.
The world, which, as I have said, appreciated him, pitied him too much to be ironical; his misfortune made him more interesting, and even helped him to be the fashion.
Нью-йоркцы, всегда, повторяю, весьма ценившие доктора, теперь слишком жалели его, чтобы иронизировать на его счет. Несчастье придало его фигуре интерес и даже увеличило его известность.
It was observed that even medical families cannot escape the more insidious forms of disease, and that, after all, Dr. Sloper had lost other patients beside the two I have mentioned; which constituted an honourable precedent.
Говорили, что и семьи врачей не застрахованы от губительных болезней и что другие пациенты доктора Слоупера, а не только вышеупомянутые двое, тоже, бывало, умирали; это составляло достойный прецедент.
His little girl remained to him, and though she was not what he had desired, he proposed to himself to make the best of her.
У него все же осталась дочка, и, хотя вовсе не такого отпрыска хотел доктор, он решил воспитать ее наилучшим образом.
He had on hand a stock of unexpended authority, by which the child, in its early years, profited largely.
В характере доктора скопился изрядный запас отцовской властности, до той поры не находившей применения, и он щедро обратил ее на девочку в первые годы ее жизни.
She had been named, as a matter of course, after her poor mother, and even in her most diminutive babyhood the Doctor never called her anything but Catherine.
Имя ей дали, конечно, в честь бедняжки матери, и даже в младенчестве доктор называл дочь не иначе как полным именем Кэтрин.
She grew up a very robust and healthy child, and her father, as he looked at her, often said to himself that, such as she was, he at least need have no fear of losing her.
Она росла здоровой, крепкой девочкой, и, глядя на нее, доктор часто повторял себе, что по крайней мере избавлен от опасений за ее жизнь.
I say “such as she was”, because, to tell the truth—But this is a truth of which I will defer the telling.
Я сказал "по крайней мере", потому что, по правде говоря, она…
II..
Но разговор об этой правде я пока отложу.
When the child was about ten years old, he invited his sister, Mrs. Penniman, to come and stay with him.
2 Когда девочке было лет десять, доктор пригласил свою сестру, миссис Пенимен, пожить у него.
The Miss Slopers had been but two in number, and both of them had married early in life.
Девиц Слоупер было только две, и обе они рано вышли замуж.
The younger, Mrs. Almond by name, was the wife of a prosperous merchant, and the mother of a blooming family.
Младшая стала миссис Олмонд — женой преуспевающего коммерсанта и матерью цветущего семейства.
She bloomed herself, indeed, and was a comely, comfortable, reasonable woman, and a favourite with her clever brother, who, in the matter of women, even when they were nearly related to him, was a man of distinct preferences.
Она и сама цвела: могла похвастать приятной внешностью, покладистым нравом и здравым умом и пользовалась расположением своего умного брата, который, когда дело касалось женщин, твердо знал, кому отдавать предпочтение и кого игнорировать — даже если и те, и другие приходились ему близкими родственницами.
He preferred Mrs. Almond to his sister Lavinia, who had married a poor clergyman, of a sickly constitution and a flowery style of eloquence, and then, at the age of thirty-three, had been left a widow, without children, without fortune—with nothing but the memory of Mr. Penniman’s flowers of speech, a certain vague aroma of which hovered about her own conversation.
Он предпочитал миссис Олмонд своей второй сестре, Лавинии, которая вышла за бедного священника, отличавшегося хилым здоровьем и цветистой речью, к в тридцать три года осталась вдовой, без детей и без состояния; единственный ее капитал составляли воспоминания о цветах красноречия мистера Пенимена, слабый аромат которых все еще витал вокруг ее собственных речей.
Nevertheless he had offered her a home under his own roof, which Lavinia accepted with the alacrity of a woman who had spent the ten years of her married life in the town of Poughkeepsie. The Doctor had not proposed to Mrs. Penniman to come and live with him indefinitely; he had suggested that she should make an asylum of his house while she looked about for unfurnished lodgings.
Тем не менее доктор предложил ей поселиться под его кровом, и Лавиния приняла предложение с готовностью женщины, десять лет прожившей с мужем в городке под названием Покипси.(*2) Доктор не имел намерения поселить ее у себя навсегда; он пригласил Лавинию остановиться в его доме на то время, которое ей потребуется, чтобы найти и обставить квартиру.
It is uncertain whether Mrs. Penniman ever instituted a search for unfurnished lodgings, but it is beyond dispute that she never found them.
Трудно сказать в точности, пыталась ли миссис Пенимен искать квартиру, но доподлинно известно, что она таковой не нашла.
She settled herself with her brother and never went away, and when Catherine was twenty years old her Aunt Lavinia was still one of the most striking features of her immediate entourage .
Она поселилась у своего брата и съезжать не собиралась; и когда Кэтрин исполнилось двадцать лет, тетя Лавиния по-прежнему оставалась одной из самых ярких фигур ее антуража.