Тайна Эдвина Друда/El misterio de Edwin Drood
Чарльз Диккенс ТАЙНА ЭДВИНА ДРУДА Глава I Рассвет Башня старинного английского собора?
El misterio de Edwin Drood Charles Dickens CAPÍTULO PRIMERO AMANECER ¿LA TORRE de una catedral inglesa?
Откуда тут взялась башня английского собора? Так хорошо знакомая, квадратная башня — вон она высится, серая и массивная, над крышей собора… И еще какой-то ржавый железный шпиль — прямо перед башней…
¿Cómo puede encontrarse allí esa vieja catedral inglesa, esa torre familiar maciza, gris, cuadrada de la vetusta catedral?
Но его же на самом деле нет!
¿Es posible que esté allí?
Нету такого шпиля перед собором, с какой стороны к нему ни подойди.
En la perspectiva no se interpone ninguna flecha de hierro enmohecido.
Что это за шпиль, кто его здесь поставил?
¿Qué significa entonces esa aguja que aparece allí y quién la ha colocado?
А может быть, это просто кол, и его тут вбили по приказанию султана, чтобы посадить на кол, одного за другим, целую шайку турецких разбойников?
Acaso ha sido puesta por orden de un sultán con el fin de empalar en ella, uno a uno, a la horda de bandidos turcos.
Ну да, так оно и есть, потому что вот уже гремят цимбалы, и длинное шествие — сам султан со свитой — выходит из дворца…
Debe de ser así, pues los címbalos se entrechocan y el sultán se dirige a palacio en larga comitiva.
Десять тысяч ятаганов сверкают на солнце, трижды десять тысяч алмей[1] усыпают дорогу цветами.
Diez mil cimitarras brillan al sol y tres veces diez mil bailarinas con movimientos armoniosos arrojan flores a su paso.
А дальше белые слоны — их столько, что не счесть — в блистающих яркими красками попонах, и несметные толпы слуг и провожатых…
En seguida, enjaezados con arreos de los más diversos y vistosos colores, conducidos por numerosos esclavos, pasan innumerables elefantes blancos.
Однако башня английского собора по-прежнему маячит где-то на заднем плане — где она быть никак не может — и на колу все еще не видно извивающегося в муках тела…
En la perspectiva, en último plano, se divisa la catedral en un lugar inverosímil, y en su horrenda aguja no aparece ningún hombre empalado.
Стой!
¡Extraña flecha!
А не может ли быть, что этот шпиль — это предмет самый обыденный — всего-навсего ржавый шип на одном из столбиков расхлябанной и осевшей кровати?
¿Es posible que esa aguja de la iglesia sea algo tan insignificante como la enmohecida varilla cjue se mantiene apenas suspendida de la vieja armazón de un dosel desprendido que cae atravesado?
Сонный смех сопровождает эти догадки и размышления.
La vaga idea de semejante posibilidad provoca una carcajada somnolienta.
Человек, чье разорванное сознание медленно восстанавливалось, выплывая из хаоса фантастических видений, приподнялся, наконец, дрожа всем телом; опершись на руки, он огляделся кругом. Он в тесной жалкой комнатушке с нищенским убранством. Сквозь дырявые занавески на окнах с грязного двора просачивается тусклый рассвет. Он лежит одетый, поперек неопрятной кровати, которая и в самом деле осела под тяжестью, ибо на ней — тоже поперек, а не вдоль, и тоже одетые, лежат еще трое: китаец, ласкар[2] и худая изможденная женщина.
Estremeciéndose de pies a cabeza, el hombre que tan fantásticamente ha logrado coordinar sus vacilantes sentidos se incorpora al fin, y buscando apoyo para su cuerpo tembloroso, mira a su alrededor. La pieza en que se encuentra es de lo más estrecho y sórdido que se pueda imaginar. Las primeras luces del día, que llegan desde un mísero patio, se cuelan a través del andrajoso visillo. El hombre está vestido y echado transversalmente en una cama grande, inmunda, con el elástico vencido bajo su peso.
Ласкар и китаец спят — а может быть, это не сон, а какое-то оцепенение; женщина пытается раздуть маленькую, странного вида, трубку. При этом она заслоняет чашечку костлявой рукой и в предрассветном сумраке рдеющий уголек бросает на нее отблески, словно крошечная лампа; и пробудившийся человек видит ее лицо. — Еще одну? — спрашивает она жалобным хриплым шепотом. — Дать вам еще одну?
Igualmente vestidos, y acostados en idéntica forma, yacen un chino, un lascar y una horrible mujer. Los dos primeros, duermen sumidos en un sueño letárgico; la última, sopla en una especie de pipa tratando de encenderla, y a medida que la sopla, haciéndole pantalla con su mano descarnada, va reavivándose un destello de luz rojiza, que en esa mañana sombría hace las veces de lámpara, iluminando parte de su rostro, que es lo único que el hombre alcanza a ver. —¿Una más? —pregunta la mujer en áspero y quejumbroso cuchicheo—. Toma otra.
Он озирается, прижимая руку ко лбу.
Los ojos del hombre la buscan, mientras se lleva una mano a la frente.
— Вы уже пять выкурили с полуночи, как пришли, — продолжает женщина с той же, видимо привычной для нее, жалобной интонацией. — Ох, горюшко мне, горе, голова у меня все болит.
—Has fumado ya cinco, desde que llegaste a medianoche —prosigue la mujer, mientras se lamenta—. ¡Pobre de mí! ¡Mi cabeza anda mal!
Эти двое уж после вас пришли. Ох, горюшко, дела-то плохи, плохи, хуже некуда. Забредет китаец какой из доков, да вот ласкар, а новых кораблей, говорят, сейчас и не ждут. Ну вот тебе, милый, трубочка! Ты только не забудь — цена-то сейчас на рынке страх какая высокая! За этакий вот наперсток — три шиллинга шесть пенсов, а то и больше еще сдерут! И не забывай, голубчик, что только я одна знаю, как смешивать — ну и еще Джек-китаец на той стороне двора, только где ему до меня! Он так не сумеет! Так уж ты заплати мне как следует, ладно?
Después de ti vienen otros. ¡Ah, desgraciada de mí! El negocio marcha muy mal, muy mal! Hay pocos chinos en los muelles, más escasos aún son los lascares y no llega ningún barco en estos días. Aquí hay otra pipa preparada, queridito. ¿Verdad que eres bueno y recordarás lo difícil que está el mercado en este momento? ¡No menos de tres chelines y seis peniques por una medida! ¡Y no olvides que únicamente yo y Jack Chinaman, el del otro lado del patio — aunque no lo sabe hacer tan bien como yo—, tenemos el secreto de la mezcla! Y me vas a pagar según eso, ¿verdad, querido?
Говоря, она раздувает трубку, а иногда и сама затягивается, вбирая при этом немалую долю ее содержимого.
Mientras habla, va soplando la pipa y haciéndola arder, inhalando de vez en cuando gran parte de su contenido.
— Ох, беда, беда, грудь у меня слабая, грудь у меня больная! Ну вот, милый, почти уж и готово. Ах, горюшко, эк рука-то у меня дрожит, словно вот-вот отвалится. А я смотрю на тебя, вижу, ты проснулся, ну, думаю, надо ему еще трубочку изготовить. А уж он попомнит, какой опиум сейчас дорогой, заплатит мне как следует. Ох, головушка моя бедная!
—¡Ay de mí! ¡Mis pulmones están débiles, mis pulmones están malos!... Ya está casi lista, querido. ¡Ah, pobre de mí! La mano me tiembla y se me puede caer. Lo vi despertar hace un momento y me dije: "Le voy a preparar otra pipa... Él me pagará bien..." ¡Mi pobre cabeza!
Я трубки делаю из чернильных склянок, малюсеньких, что по пенни штука, вот как эта, видишь, голубчик? А потом прилажу к ней чубучок, вот этак, а смесь беру этой вот роговой ложечкой, вот так, ну и все, вот и готово. Ох, нервы у меня! Я ведь шестнадцать лет пила горькую, а потом вот за это взялась. Ну да от этого вреда нету. А коли и есть, так самый маленький. Зато голода не чувствуешь и тратиться на еду не надо.
Fabrico mis pipas con viejos frascos de tinta de a un penique. ¿Ves? Ésta es uno, y lo ajusto a la boquilla así... y saco la mezcla de esta medida con esta cucharita de asta... ¡Así es cómo se carga! ¡Ah, mis pobrecitos nervios! ¡Lo que me he emborrachado durante dieciséis años antes de entregarme a esto! Pero es distinto; no hace daño y quita el hambre y la pena.
Она подает наполовину опустевшую трубку и, откинувшись на постель, переворачивается вниз лицом. Пошатываясь, он встает, кладет трубку на очаг, раздвигает рваные занавески и с отвращением оглядывает троих лежащих. Он отмечает про себя, что женщина от постоянного курения опиума приобрела странное сходство с китайцем. Очертания его щек, глаз, висков, его цвет кожи повторяются в ней. Китаец делает судорожные движения — быть может, борется во сне с каким-нибудь из своих многочисленных богов или демонов — и злобно скалит зубы. Ласкар ухмыляется; слюни текут у него изо рта. Женщина лежит неподвижно.
Le alcanza la pipa, ya medio vacía, y cae de bruces sobre la cama. Él se levanta tambaleando, vacilante, coloca la pipa sobre el mármol de la estufa, descorre la rotosa cortina y contempla con repugnancia a sus tres compañeros. Observa que la mujer está tan saturada de opio que ha llegado a parecerse al chino, pues el color y el aspecto de las mejillas, de los ojos y de las sienes son iguales en ambos. Pero el chino está en ese momento riñendo quizá con alguno de sus muchos dioses o demonios, porque se le oye gruñir furiosamente. El lascar ríe con estúpida expresión y babea. La dueña de casa está inmóvil.
Пробудившийся человек смотрит на нее сверху вниз, стоя возле кровати; потом, нагнувшись, поворачивает к себе ее голову. — Какие видения ее посещают? — раздумывает он, вглядываясь в ее лицо. — Что грезится ей? Множество мясных лавок и трактиров, где без ограничений отпускают в кредит? Толпа посетителей в ее гнусном притоне, новая кровать взамен этого мерзкого одра, чисто подметенный двор вместо зловонной помойки за окном? Выше этого ей все равно не подняться, сколько ни выкури она опиума! Что?..
—¿Qué visiones podrá tener? —se pregunta el hombre en el momento en que ella vuelve su cara hacia él. Permanece de pie y la contempla—. Sus sueños serán de numerosas carnicerías con créditos liberales... o bien el aumento de su horrible clientela en este inmundo camastro nuevamente enderezado y con el abandonado patio barrido y limpio...
Он нагибается еще ниже, вслушиваясь в ее бормотание. — Нет, ничего нельзя понять!
El hombre se inclina, tratando de comprender sus balbuceos. ¡Ininteligibles!
Он опять смотрит на нее: по временам ее всю словно встряхивает во сне; судорожные подергивания сотрясают ее лицо и тело — так иногда ночью от беглых молний содрогается темное небо; и это, видимо, заражает его — настолько, что он вынужден отойти к облезлому креслу у очага, поставленному там, возможно, именно на такой случай, и посидеть, крепко ухватившись за ручки, пока ему не удается одолеть злого духа подражания. Потом он опять подходит к кровати, хватает китайца за горло и поворачивает его лицом к себе. Китаец противится, пытается отодрать его руки, хрипит и что-то бормочет. — Что?.. Что ты говоришь? Минута настороженного ожидания. — Нет, нельзя понять!
Observando las violentas contracciones que convulsionan el rostro y agitan los miembros de la mujer, como rayos fugaces en un cielo oscuro, él se siente contagiado de tal modo, que para liberarse se tumba en un sillón próximo a la chimenea, que acaso está colocado allí para tal emergencia, y asiéndose fuertemente se va recuperando de tan detestable espíritu de imitación. Luego vuelve sobre sus pasos y asiendo al chino con ambas manos por el cuello, lo da vuelta violentamente en el lecho. El chino se prende de las manos agresoras, se resiste y protesta, jadeante. ¿Qué dice?... Una pausa expectante... ¡Ininteligible!
Сдвинув брови, внимательно вслушиваясь в несвязный лепет, он медленно разжимает руки. Затем оборачивается к ласкару и попросту сбрасывает его с кровати. Грохнувшись об пол, тот приподнимается, сверкает глазами, делает яростные жесты, замахивается воображаемым ножом.
Lentamente va soltando su presa y frunciendo el ceño; presta oído atento a la jerga incoherente, se vuelve hacia el lascar y lo arroja al suelo. Al caer, éste adopta una actitud amenazadora, y con llameante mirada, castigándole con fuerza, saca un cuchillo imaginario.
И тут выясняется, что женщина еще раньше, безопасности ради, отобрала у него нож; ибо теперь она тоже вскакивает, кричит, унимает его, и, когда, наконец, оба рядом валятся на пол, вновь охваченные сном, нож ясно обозначается не у него, а у нее под платьем.
Se adivina que la mujer ha tenido la precaución de quitárselo, pues, sobresaltada, lo contiene reprochándole, y puede verse el puñal entre sus ropas cuando ambos caen, somnolientos, lado a lado del camastro.
Шуму и крику было довольно, но трудно было что-либо во всем этом разобрать. Если и прорывались отдельные слова, то без смысла и связи. Поэтому третий, пристально следивший за ними, выводит прежнее свое заключение: — Нет, ничего нельзя понять! — Он говорит это с удовлетворенным кивком головы и с мрачной усмешкой.
Bastante parloteo y golpes ha habido entre ellos sin ningún objeto. Cualquier palabra que se oye claramente carece de sentido y de consecuencias. Por consiguiente, "ininteligible" es el nuevo comentario del espectador, que, recobrando aplomo, mueve melancólicamente la cabeza.
Затем кладет на стол горсть серебряных монет, отыскивает свою шляпу, ощупью спускается по выбитым ступенькам, попутно пожелав доброго утра привратнику, воюющему с крысами в темной своей каморке под лестницей, и исчезает.
Arrojando una moneda de plata sobre la mesa, toma su sombrero, desciende a tientas la destartalada escalera, da los buenos días a un portero que encuentra acurrucado en su catre, en un socucho oscuro debajo de la escalera, y sale a la calle.
В тот же день под вечер массивная серая башня предстает издали глазам утомленного путника. Колокола звонят к вечерне, и, должно быть, ему непременно нужно на ней присутствовать, ибо, ускоряя шаги, он спешит к открытым дверям собора. Когда он входит, певчие уже надевают свои запачканные белые стихари; он достает собственный свой стихарь и, накинув его, присоединяется к выходящей из ризницы процессии. Затем ризничий запирает решетчатую дверь, певчие торопливо расходятся по местам и, склонив головы, закрывают лицо руками. И через миг первые слова песнопения: «Когда прийдет нечестивый», будят в вышине под сводами и среди балок крыши грозные отголоски, подобные дальним раскатам грома.
Esa misma tarde, la maciza y cuadrada torre gris de una vieja catedral aparece ante un fatigado viajero. Las campanas llaman a Vísperas, adonde él debe concurrir, a juzgar por su prisa en alcanzar el portal de la iglesia. Los niños del coro se están poniendo sus ajados roquetes apresuradamente, a tiempo que él llega a ponerse el suyo y unirse a la procesión que se encamina al oficio religioso. El sacristán cierra la puerta de hierro que separa el santuario del presbiterio, y cada uno de los integrantes del coro, ocupando su lugar, inclina el rostro y entona las palabras del salmo: "Cuando el hombre cruel y pecador..." Estas palabras se elevan y resuenan entre las aristas y vigas del templo con murmullo atronador.
Глава II Настоятель — и прочие Кто наблюдал когда-нибудь грача, эту степенную птицу, столь сходную по внешности с особой духовного звания, тот видел наверно не раз, как он, в компании таких же степенных, клерикального вида, сотоварищей, стремит в конце дня свой полет на ночлег, к гнездовьям; и как при этом два грача вдруг отделяются от остальных и, пролетев немного назад, задерживаются там и неизвестно почему медлят; так что невольно приходит мысль, что по каким-то тайным соображениям, продиктованным, быть может, высшей политикой грачиной стаи, эти два хитреца умышленно делают вид, будто не имеют с ней ничего общего.
CAPÍTULO II UN DEÁN Y SU CORRESPONDIENTE CAPITULO QUIEN haya observado esos pájaros de costumbres suaves y clericales que se llaman cornejas, posiblemente ha de haber visto que al anochecer, cuando la bandada regresa formada en largas filas de negros monjes, dos de ellas, retomando el vuelo, se separan para ir a posarse más lejos, a departir, mientras se balancean suavemente, como dos jactanciosos políticos que prescindieran de los problemas del partido.
Так и здесь, после того как кончилось богослужение в старинном соборе с квадратной башней и певчие, толкаясь, высыпали из дверей, и разные почтенные особы, видом весьма напоминающие грачей, разбрелись по домам, двое из них поворачивают назад и неторопливо прохаживаются по обнесенному оградой гулкому двору собора.
Así también, cuando terminado el oficio sale el coro apresuradamente de la vieja catedral de torre cuadrada, el grupo se dispersa como las cornejas y dos más rezagados encaminan sus pasos hacia el claustro.
Не только день, но и год идет к концу. Яркое и все же холодное солнце висит низко над горизонтом за развалинами монастыря, и дикий виноград, оплетающий стену собора и уже наполовину оголенный, роняет темно-красные листья на потрескавшиеся каменные плиты дорожек. Днем был дождь, и теперь под порывами ветра зябкая дрожь пробегает порой по лужицам в выбоинах камней и по громадным вязам, заставляя их внезапно проливать холодные слезы. Опавшая листва лежит всюду толстым слоем. Несколько листочков робко пытаются найти убежище под низким сводом церковной двери; но отсюда их безжалостно изгоняют, отбрасывая ногами, двое запоздалых молельщиков, которые в эту минуту выходят из собора.
El día, como el año, toca a su fin. El sol poniente brilla aún, pero sin fuerza ya y enfría el ruinoso monasterio; la hiedra que trepa por la pared de la iglesia está casi desnuda y sus oscuras hojas rojas yacen marchitas por el suelo. Ha llovido esa tarde; un temblor invernal turba la superficie de los pequeños baches formados en las ranuras desiguales de las baldosas y hace verter lágrimas a los gigantescos olmos. Algunas de las hojas desprendidas, que yacen amontonadas, buscan cobijarse en tímido vuelo junto a la pequeña puerta abovedada de la catedral;
Затем один запирает дверь тяжелым ключом, а другой поспешно удаляется, зажимая под мышкой увесистую нотную папку. — Кто это прошел, Топ?
los dos hombres, que salen en ese momento, las apartan de su paso; uno de ellos cierra la puerta con una enorme llave; el otro se aleja con un libro de música en la mano.
Мистер Джаспер?
—Tope, ¿era ése el señor Jasper?
— Да, ваше преподобие.
—Sí, señor deán.
— Как он сегодня задержался! — Да, ваше преподобие. И я задержался из-за него.
—Se ha quedado hasta tarde. —Sí, señor deán; me quedé con él porque "pescó" una descompostura.
Он, видите ли, стал вдруг не в себе… — Надо говорить «ему стало не по себе», Топ.
—Diga "se sintió descompuesto", Tope, cuando se dirija al señor deán —insinúa suavemente el más joven de los dos personajes parecidos a las cornejas.
А «стал не в себе» это неудобно — перед настоятелем, — вмешивается более молодой из двоих грачей тоном упрека, как бы желая сказать: «Можно употреблять неправильные выражения в разговоре с мирянами или с младшим духовенством, но не с настоятелем».
Esta observación significaría: "Pueden usarse expresiones incorrectas hablando con laicos o con humildes clérigos, pero no cuando se habla con el deán".
Мистер Топ, главный жезлоносец и старший сторож, привыкший важничать перед туристами, которыми он по долгу службы руководит при осмотре собора, встречает адресованную ему поправку высокомерным молчанием.
Tope, que era el pertiguero principal, encargado de acompañar a los turistas en sus visitas a la catedral, guarda un altivo silencio ante la observación.
— А когда же и каким образом мистеру Джасперу стало не по себе — ибо, как справедливо заметил мистер Криспаркл, лучше говорить «не по себе», да, да, Топ, именно «не по себе», — солидно внушает своему собеседнику настоятель.
—¿Cómo y dónde se sintió descompuesto el señor Jasper?, ya que, como observó el señor Crisparkle, es preferible decir: "Se sintió... se sintió..." —insiste el deán.
— Так точно, сэр, не по себе, — почтительно поддакивает Топ. — Так когда же и каким образом ему стало не по себе, Топ?
—Se sintió... señor —dice Tope con deferencia—. Se sintió... —¿Mal, Tope?...
— Да видите ли, сэр, мистер Джаспер до того задохся… — На вашем месте, Топ, я не стал бы говорить «задохся», — снова вмешивается мистер Криспаркл тем же укоризненным тоном.
—Bueno. El señor Jasper estaba "muy mucho" oprimido.
— Неудобно — перед настоятелем.
—Yo no diría "muy mucho", Tope — interrumpe de nuevo el señor Crisparkle, con el mismo tono anterior—; no es correcto.
— Да, «задохнулся» было бы, пожалуй, правильнее, — снисходительно замечает настоятель, польщенный этой косвенной данью уважения к его сану.
—"Muy oprimido" sería preferible — confirma condescendiente el deán, halagado por el indirecto homenaje.
— Мистер Джаспер до того тяжело дышал, — продолжает Топ, искусно обходя возникший на его пути подводный камень, — до того он тяжело дышал, когда входил в церковь, что уж петь ему было труднехонько. И, может, но этой причине с ним потом и приключилось что-то на манер припадка. Память у него затмилась, — это слово мистер Топ произносит с убийственной отчетливостью, не сводя глаз с мистера Криспаркла и как бы вызывая его что-либо тут усовершенствовать.
—La respiración del señor Jasper era tan agitada —continúa Tope, haciendo un rodeo para no pisar en falso y controlando cuidadosamente su lenguaje— que le fue casi imposible cantar. Esa dificultad bien puede haber sido la causa de la indisposición que sufrió poco después. Se le nubló la vista. Esta vez Tope fija sus ojos en el reverendo Crisparkle, desafiándolo a encontrar motivo de corrección.
— Голова закружилась, и глаза стали мутные, даже боязно было на него смотреть, хоть сам он вроде не жаловался. Ну я его усадил, подал водицы, и он вскорости вышел из этого затмения.
—Una especie de vértigo y aturdimiento se apoderaron de él; nunca he visto cosa tan extraña, aunque él no parecía conceder mayor importancia a su mal. Como quiera que sea, al cabo de un rato, y luego de beber un poco de agua, volvió en sí.
— Мистер Топ повторяет этот, столь удачно найденный, оборот с таким нажимом, словно хочет сказать: «Ловко я вас поддел, а?
Tope repite estas palabras con igual énfasis, como diciendo: "Me he expresado bien y seguiré con el mismo éxito".
Так нате ж вам еще раз».
—¿Y cuando el señor Jasper regresó a su casa, estaba ya completamente restablecido? — pregunta el deán.
— Но домой он ушел уже совсем оправившись? — Да, ваше преподобие, домой он ушел уже совсем оправившись. И я вижу, он велел затопить у себя камин, Это он хорошо сделал, потому на дворе мокрядь, да и в церкви нынче было ужас как сыро, и мистер Джаспер даже весь дрожал, как в лихорадке.
—Sí, Reverencia, completamente restablecido. Me complace saber que ha encontrado su estufa bien encendida, porque ha refrescado después de la lluvia. Esta tarde, en el ambiente de la catedral, flotaba un vaho frío y húmedo que hacía tiritar al señor Jasper.